Дмитрий Старицкий - Наперегонки со смертью
Оглянувшись, увидел открытый «руссо-балт ландоле» на деревянных спицах. В нем в полный рост стоял невысокий чисто выбритый человек в кожаной куртке, весь перечеркнутый ремнями. На голове его из-под маленькой кожаной фуражки во все стороны вырывались жесткие кудрявые волосы. На околыше фуражки ярко рдела новой эмалью звезда.
Убедившись, что все обратили на него внимание, этот человек выкрикнул.
— Я Лев Мехлис, комиссар запасной бригады, в которую входит ваш полк. Я желаю знать, что тут происходит.
— Расстрел врагов революции, товарищ комиссар, — бойко ответил Михалыч, но воинского приветствия начальству не отдал, хотя и вытянулся в струнку.
— Дайте мне постановление трибунала, — приказал комиссар, требовательно протягивая ладонь.
— Нет никакого постановления, товарищ комиссар, — ответил Михалыч, впрочем, осознавая себя в полном праве. — Расстрел производится по устному приказу товарища Фактора.
— Я отменяю расстрел до заседания Ревтрибунала, — отрезал Мехлис и сел на сидение.
Потом повернувшись, добавил:
— Ведите этих задержанных в штаб, будем разбираться.
В селе Мехлис, не медля, машиной отправил очнувшегося Нахамкеса в Пензу. Перед отъездом тот потребовал меня пред свои светлы очи. Оказывается, он узрел так и неубранные в каретном сарае свои отрезанные ноги в медном тазу и понял, что ему грозило.
Благодарил.
Вменяемый товарищ.
В ответ я ему не преминул наябедничать, что его ноги были бы целые, если бы товарищ Фактор не расстрелял доктора Болхова. Мне же не оставалось ничего другого, как их ампутировать. Иначе — хана.
— Разберемся, — мрачно сказал Мехлис, стоящий у автомобиля рядом со мной.
— Ты уж разберись, как следует по партийному, Лев Захарыч, — попросил его товарищ Нахамкес. — Без сантиментов.
И подозвав меня к себе, вложил в мои руки кобуру на ремне.
— Владей, — усмехнулся. — Чтоб было чем от контры отстреливаться красному фельдшеру.
И откинулся на подушки заднего сидения, подставив осеннему солнышку свой небритый подбородок.
Автомобиль взрыкнул мотором, и мешая тяжелую пыль с сизым выхлопом, укатил в сторону губернского центра.
Прошли в каретный сарай, в котором Наталия Васильевна проводила уборку, ведь после вчерашней операции это почему-то никому из товарищей не пришло в голову. Несмотря на то, что в том же помещении находился сам товарищ Нахамкес, которого они все ужасно уважали.
Мехлис тут же спросил, поднявшуюся с корточек баронессу.
— Вас как зовут?
— Наталия Васильевна Зайцева, — тут же за неё ответил я, и сделал женщине страшные глаза из-за плеча комиссара.
Умница всё поняла и сделала молчаливый книксен.
— Так вот, товарищи Зайцева и Волынский, — сказал комиссар бригады, — Теперь вы мобилизованные бойцы Революционной Красной армии, доказавшие ей свою полезность. Но учтите: дезертиров у нас расстреливают.
После чего круто повернулся и ушел в здание волостного правления. Наверное, с Фактором общаться.
Положил подаренную Нахамкесом кобуру на стол и, освободив руки, стал помогать сестре милосердия с приборкой, потихоньку ей выговаривая.
— Милая Наталия Васильевна, вопрос категорически серьезный…
Она посмотрела на меня внимательно, ничего не говоря, ожидая продолжения.
— Никогда и нигде не упоминайте того, что вы баронесса. Вы простая сестра милосердия из мещан, ваша фамилия теперь Зайцева. Если кто и услышал ранее, что вы Зайтц, то посчитает, что попутал. Не так много внимания досталось вам от товарищей. Им в большом селе вдовушек и солдаток хватало. Не говорите никому, что были замужем, тем боле за полковником. Надеюсь, что всё это ненадолго и скоро с товарищами мы расстанемся.
— Но ведь комиссар предупредил, что за дезертирство нас расстреляют, — напомнила мне баронесса.
— А сегодня с нами, что хотели сделать? Да и не уживусь я с ними. И вас бросить у них не смогу.
Молодая женщина встала, убрала ведро с мусором к входной двери, вымыла ладони у рукомойника, и лишь потом сказала.
— Давайте будем чай пить. Там все и обсудим… — и через паузу добавила, улыбнувшись, — Милый.
— С удовольствием, — ответил я, направляюсь к рукомойнику.
Пока Наталия Васильевна готовила морковный чай, я рассмотрел гонорар за лечение от товарища Нахамкеса. Длинная кобура была формованной рыжей кожи. Ее откидное крыло крепилось шлейкой, которая продевалась через нашитый кожаный штрипчик и закреплялась в прорезь на медную кобурную кнопку. Надежно закрывает, но когда требуется скорость выхватывания ствола, может быть критично. В кобуре был австрийский автоматический пистолет системы Манлихера, изящный, как хортая.[11] С длинным стволом и неотъемным магазином на десяток патронов. Изогнутая рукоять в руке сидит удобно, как влитая. Дорогая, статусная машинка. Не у каждого австро-венгерского офицера такая была. Они больше с более дешевыми пистолетами «штайр» или револьверами Гасера бегали. Или с немецкими «парабеллумами» под гражданский патрон 7,65 миллиметра.
Оттянул затвор и попробовал продавить патрон в магазин — полный, не давится пружина.
На хорошем кожаном ремне с орлёной латунной бляхой (орёл тоже двуглавый, но несколько другой, чем российский) висело два кожаных длинных и узких подсумка, в которых оказалось по заправленной обойме к пистолету. Патроны блестели ровненькими бочонками. В каждой обойме было по десять патронов калибра 7,63 миллиметра.
Тридцать патронов — негусто. И брать их тут негде. Может оттого и подарил товарищ Нахамкес мне эту машинку с барского плеча. Куда её девать, когда патроны кончатся? Но, как говорится, дареному коню… Засунул всё обратно по подсумкам и кобурам, и опоясался этим ремнем поверх пиджака.
Наталия Васильевна, увидев меня в этом парамилитаристком прикиде, неожиданно прыснула.
— Георгий Дмитриевич, вы сейчас небритый да с этим оружием очень похожи на армянского маузериста.[12]
Я провел ладонью по подбородку. Бриться пора, однако.
— Вы правы, Наталия Васильевна, только с этими арестами да расстрелами и не о таком позабудешь.
И мы дружно засмеялись, радуясь тому, что, несмотря на все, остались живы.
И тому, что мы взаимно очень нравимся друг другу.
Потом прикатила комиссарская машина из Пензы, та, что отвозила в госпиталь Нахамкеса. В ней, если не считать постоянного водителя Мехлиса, приехало трио новых персонажей. Все как один в английских шофёрских кожанках и справных хромовых сапогах. Громко протопав по крыльцу, они скрылись в здании волостной управы, хлопнув входной дверью.
Я их заценил, когда ходил мусор выкидывать на помойку. Под конвоем, естественно. Меня под конвоем теперь и гадить водят.
Потом по нашим охранникам пронесся шелест, которым они сразу же поделились с охраняемыми, то есть нами:
— Ревтрибунал бригады приехал. В полном составе. Что-то будет…
Что будет? Что будет, то и будет. Нечего гадать понапрасну, когда нас снова перевели на отсидку в сеновал, отобрав оружие. Кстати, Наталия Васильевна была этим обстоятельством очень даже довольна.
— Господь нам ещё ночку подарил, милый Георгий Васильевич, — мечтательно сказала она, укладывая голову на мои колени.
— И это просто замечательно, — добавила сестра милосердия, глядя мне прямо в глаза. — Хоть умру удовлетворённой.
А когда я стал через ткань ласкать ее грудь и живот, то просто замурлыкала. На большее мы благоразумно не посягнули, всё же в любой момент нас могли вызвать на судилище. Но нам и так было хорошо и радостно. И плевать на всю революцию, что кружила вокруг.
В трибунал нас выдергивали поодиночке.
Ненадолго.
Всё действо разворачивалось в зале волостного правления. Судьи, сидя в ряд, как вороны на жердочке, задали по пятку дежурных вопросов и велели отвести обратно на сеновал.
Даже ужин принесли туда же. Пшенную кашу и плохо заваренный морковный чай.
Даже обидно как-то стало. Ожидал судилища. Инквизиции. Казуистику и пропаганду. Накал эмоций. Ужасных обвинений, наконец. Но всё было очень и очень буднично и как-то серо. Никакого праздника. Так ведь и расстреляют нас товарищи между делом, походя, без эмоций.
Но не смотря ни на что жизнь продолжалась. А тёмным вечером удалось у охраны выцыганить лишних два котелка теплой воды для гигиены мест совместного пользования. А там и ночь подошла. Как нам казалось — последняя.
Утром, до самого завтрака нас никто не будил.
Потом охранники внесли один на двоих котелок сарацинского пшена, сваренного на молоке. И голого кипятку вместо чая.
Не успели эту кашу съесть, как явился старый знакомец Михалыч. В его внешнем облике произошли перемены. На ногах сверкая втертым маслом, красовались шнурованные сапоги товарища Фактора.
