Антон Корнилов - Пастухи чудовищ
Он сидел передо мной, взрослый, даже старый, с мучнисто-белым морщинистым лицом, на которое свисали сосульки нечистых волос… Я неожиданно попытался представить рядом с ним Ветку и не смог.
– Не понимаю?.. – выговорил он. – Это ты ничего не понимаешь, сопляк…
Зря он это сказал. Меня взорвало. Словно что-то внутри меня так и ждало, чтобы взорваться.
– Я сопляк? – Я шагнул вперед, выдернул руки из карманов. – Давай проверим! На кулаках или на джагах? У нас в Гагаринке эти проблемы просто решались.
Макс не шелохнулся. Лишь взгляд его молниеносно стал осязаемо угрожающим, как пистолетное дуло.
Я ощутил резкий укол в паху. И сразу после укола – странную болезненную пустоту. Страх хлестнул, словно порыв ветра. Я схватился за промежность… потом, не веря, стащил с себя джинсы… Там, пониже паха, под волосами не было ничего – просто ровная белая кожа…
Страх сгустился до ужаса. Обомлев, я шарахнулся назад, ударился спиной о стену. Что это такое? Наваждение? Очевидно же, что наваждение… Он, чертов брахман, всего-навсего заставил меня увидеть то, чего нет… То есть, наоборот, заставил не увидеть то, что, конечно, есть и никуда деться не может… Это не по-настоящему! Но ведь – вот! Я смотрю – и не вижу. Я трогаю – а под руками пусто… Только гладкая кожа…
Макс недолго держал меня.
Когда я уже был на грани обморока, морок схлынул. Дрожащими руками я натянул джинсы.
– Хочешь, сделаю так, что ты его больше никогда не увидишь и не почувствуешь? – спросил он. – Никогда, до самой смерти? Это мне вполне по силам, факт…
Потрясенный, я не сумел произнести ни слова. На глаза навернулись слезы, и я ничего не мог с этим поделать.
– Ладно, – сказал Макс, и в его голосе вдруг промелькнули прежние благодушные бестревожные нотки. – Ширинку-то застегни, герой. И сопли вытри. Эх ты… пацан с Гагаринки…
И все-таки за этим уже вполне миролюбивым тоном слышалось злое удовлетворение. Ну как же… размазал молодого соперника…
Он поднялся. Инстинктивно я отшатнулся от него в сторону.
– Любовь, говоришь… – обернулся он на пороге. – Что ты в этом можешь понимать?..
– Я… – выдавил я через стиснутое горло, – могу…
– Через два дня я уеду, – сказал Макс, – в числе прочих… А ты останешься. И Виолетта останется. Вернусь нескоро, месяца через два. И не дай бог я узнаю…
Я закрыл за ним дверь, навалившись на нее всем телом.
В ту ночь Ветка не пришла ко мне. Верно, Макс и ее тоже навестил.
Днем она избегала оставаться со мной наедине, и, ловя время от времени ее взгляд, я различал в нем испуг… и в то же время какое-то просящее ожидание.
Следующей ночью она тоже не пришла. Тогда я сам пошел к ней. И она пустила меня. И когда она открыла мне дверь, глаза ее, покрасневшие и припухшие от слез, вспыхнули, и сбывшееся ожидание в них расцвело радостью. И покинул я мою Ветку только на рассвете.
Честное слово, наутро я уже не испытывал страха по поводу того, что Макс осуществит свою угрозу. Весь день я был напряжен и взвинчен, но не испуган. Страха не было.
А, впрочем, как по-другому-то? Все-таки любовь и страх – взаимоисключающие эмоции.
Ни вечером, ни ночью Макс не появился.
А на утро третьего дня Монастырь утих и опустел.
Часть третья
Глава 1
Внутри этого дома – старого, двухэтажного – было просторно и пусто. Но не темно. Яркое зимнее солнце лупило через окна с выбитыми стеклами, раскидывало косые желтые четырехугольники по полу.
– Значит, как и договаривались, – сказал я. – Ты его на себя поведешь, а я рубану…
Дега кивнул.
Я осторожно-осторожно – приставным шагом, как когда-то давным-давно на школьных уроках физкультуры, – двинулся в сторону. Под ногами хрустела смерзшаяся, покрытая инеем пыль.
За закрытой дверью, лицом к которой остался стоять мой кореш, опять что-то грохнуло. Послышался очень низкий утробный клокочущий звук. Вот если запись поросячьего хрюканья прокрутить на самой низкой скорости, выйдет нечто подобное…
– Может, дверь надо было приоткрыть? – предположил Дега.
– Зачем? – отозвался я. – Боишься, он не пролезет, что ли? И вообще – хорош трепаться! Давай поехали…
Дега пошевелился. Потом принялся приседать, подпрыгивать, размахивать руками, будто делая зарядку.
Утробный рокот за стенкой стих. И почти сразу же мы услышали быстро приближающиеся шаркающие шаги.
Порченый вошел не через дверь. Он ворвался, с треском проломив стену. И остановился на мгновение – прямо в четырехугольнике солнечного света, – сгорбленный, оплывший. Сквозь слой грязи тускло проглядывали лохмотья оранжевой робы железнодорожного рабочего. Порченый повел низко опущенной башкой туда-сюда, точно принюхиваясь… Да нет, не могут они чувствовать запахов. И звуков слышать не могут. И глаза их, налитые мутной слизью, ничего не видят. А вот движения порченые распознают. И, оказавшись в непосредственной близости от живого существа, способны его каким-то образом почувствовать… Этому нас уже научили.
Дега скользнул назад. Порченый рванулся к нему – как-то уж очень стремительно рванулся, неожиданно стремительно.
И тогда я без разгона прыгнул на стену, оттолкнулся от нее, взметнулся до самого потолка и ударом ноги сломал мертвяку шею в тот самый рассчитанный момент, когда он, поравнявшись со мной, притормозил и принялся, почуяв новую жертву, разворачиваться.
Порченый рухнул, моментально словно оцепенев. Только разбухшие его конечности чуть подергивались, и башка постукивала затылком о мерзлый пол. Один глаз вытек от удара, а черный провал пасти то открывался, то закрывался, утробно рокоча.
Я добил тварь, размозжив каблуком височную кость.
– Тьфу ты… – передернулся Дега. – Противно… Будто человек.
– Да ведь не человек же, – возразил я. – Так… Пустышка.
В левой стороне груди порченого торчал заржавевший уже нож с обломанной деревянной рукояткой. Давно, видать, торчал.
– А резвый какой попался, да? – заметил еще мой кореш. – У меня даже мысль мелькнула, что ты не успеешь. Хотел уж сам его опрокинуть…
– Хотелка не окрепла еще, – сказал я. – Заранее же решили: ты на подхвате, я работаю.
Шорох позади заставил нас рывком обернуться – через открытую дверь соседней комнаты мы увидели, как в пустом проеме окна мелькнул чей-то силуэт.
– Бдит твоя маруха! – усмехнулся Дега. – Прикрывает нас. На карнизе, что ли, сидела, ситуацию контролировала? А чего контролировать, делов на три копейки. Не доверяет нам…
– Скорей уж себе, – сказал я. – Она ж нас учила.
– Тихо!
Мы прислушались. Откуда-то снизу доносились едва различимые поскребывания.
– Посмотрим? – предложил я.
– Куда ж денемся…
Мы вышли к лестничному пролету, заглянули вниз. Там, на площадке первого этажа, у двери черного выхода мы увидели еще одного порченого.
– Ну, это будет совсем легко, – оценил Дега.
Видимо, мертвяк когда-то свалился в пролет. И теперь он, насаженный на кривой прут сломанных лестничных перил, косо висящий, все продолжал куда-то идти. Закостенелые его пятки мерно скребли по грязному полу.
Мы спустились на первый этаж. Порченый, почуяв нас, забеспокоился, руки его с обломанными ногтями взметнулись в воздух, бестолково засучили. Затрепыхались обрывки одежды, осыпая все вокруг ошметками грязи, заворочалась голова, облепленная длинными свалявшимися прядями волос, похожими на веревки.
– А ведь это баба! – пригляделся Дега. – Глянь, сиськи!.. Ого, первый раз вижу порченого-бабу! Интересно, красивая была?..
– А она и сейчас ничего. Ты бы вдул?
Мой кореш хмыкнул:
– Тебе хорошо говорить, у тебя-то с Веткой третий медовый месяц начинается. Тебе-то – полный кайф. А у меня – облом на обломе. Иринка с Егоршей замутила, что в нем только нашла, в этом козлобородом?.. Я уж к тете Зине с кухни подкатывал, а она смеется… Так что скоро я и на такую… – он кивнул на порченую, – согласен буду.
– Ну раз подписался, значит, и карты тебе в руки.
– В смысле?
– В прямом. Не оставлять же ее так. Вдруг да освободится.
Дега вздохнул, брезгливо покривившись. Я повернулся к двери черного выхода, подергал ручку – заперто. Позади меня ухнул тяжкий удар, раздался хруст, и скребущие звуки стихли.
– Готово, – пробормотал Дега. – А тут закрыто, что ли? Посторонись!
Разбежавшись, он вышиб дверь. Мы вышли на задний двор. Прямо перед нами громоздились мусорные баки, давно переполненные, превратившиеся в основания для пологих мусорных холмов. Слева торчал ржавый остов громадного грузовика, с которого давным-давно поснимали все мало-мальски ценное. Справа, под покосившимся забором мертвого палисадника, темнел, выглядывая из-под просевшего снега, труп в изодранной телогрейке – нисколько не страшный, органично вписывающийся в здешний безрадостный пейзаж. На трупе копошилась в прорехах телогрейки большая ворона, косясь на нас одним глазом с подозрительным интересом.
