Евгений Гуляковский - Визит к Прометею
— Что такое крещение? — спросил Бартон.
— Древний церковный ритуал, призванный защитить младенца от черных чар, впоследствии смысл ритуала изменился, и здесь он вряд ли известен. Но это не важно, гораздо важней то, чей лик нарисован на этих перевернутых хоругвях... Жаль, я не могу его рассмотреть.
Процессия между тем подошла к большой пентаграмме, нарисованной в центре монастырского двора. По углам пентаграммы горели толстые черные свечи. Монахи остановились перед пентаграммой и отступили назад. Теперь женщина осталась одна перед ярко выделявшейся на темной мостовой геометрической фигурой.
— Чего они ждут?
— Время. Для начала церемонии должна пробить полночь...
И в этот миг колокол в звоннице ударил двенадцать раз. Как только прозвучал его первый удар, женщина вошла внутрь пентаграммы и остановилась в центре. После того как прозвучал двенадцатый удар, женщина сорвала с себя белый балахон и швырнула его за пределы пентаграммы, оставшись совершенно обнаженной.
— Это не Карин! — с облегчением произнес Бартон.
— Я говорил вам, что это не могла быть Карин. У этой женщины, скорее всего, есть младенец, которого она согласилась принести в жертву своему господину.
— Что такое ты говоришь? Разве подобное злодейство возможно? Разве мать способна добровольно пожертвовать своим ребенком?
— Разные бывают матери...
Ветер, словно дожидавшийся момента, когда в круг пентаграммы войдет монах в алом плаще, несущий в руках какой-то сверток, ворвался в монастырский двор и развернул хоругви так, что Танаев наконец смог рассмотреть лик того, кто на них изображен.
— Так я и думал. Они поклоняются Аристарху! На их хоругвях изображен лик алого князя! — забывшись, он произнес это слишком громко, и Бартон, прижав палец к губам, прошептал:
— Тише. Это их главная и самая страшная тайна. Если жители города узнают, кому поклоняются серые монахи, они откажутся от общения с ними, люди начнут их убивать при каждом удобном случае. И если монахи поймут, что их тайна раскрыта, они сделают все, чтобы немедленно расправиться с нами.
— В таком случае нам придется прорываться через всю эту толпу прямо сейчас! — приказал Танаев. — Я не собираюсь смотреть, как эти изуверы убивают невинного ребенка!
— И это означает, что у нас не останется ни единого шанса... Как только они поймут, что мы стали свидетелями гнусностей, которые они здесь творят, нас будут преследовать до тех пор, пока не убьют!
— Значит, такова наша судьба! Вперед, друзья, и да пребудет с нами десница господня! — Эта фраза сорвалась с его губ словно сама собой, и единственное, о чем Танаев пожалел, бросившись на толпу монахов, так это о том, что с ним не было его любимого оружия. Шунгитовый меч отобрали сразу после пленения.
Но и без оружия, обладая нечеловеческой силой и скоростью, он был страшен в рукопашном бою, и ему удалось прорваться почти до самого центра пентаграммы, до того места, где стоял монах в красном плаще со свертком в руках.
Танаев успел вырвать у него этот сверток и ринулся дальше, не бросив даже взгляда в сторону женщины, пожертвовавшей своим младенцем. Он не знал, какие обстоятельства вынудили ее так поступить, и не собирался в этом разбираться.
Да и не осталось у него уже времени ни в чем разобраться, потому что на галерее второго этажа монастырского здания появились знаменитые серые арбалетчики, не делающие промахов.
Но прежде, чем они успели спустить свои тетивы, монах в красной одежде поднял руку, и его громкий голос разнесся над всей монастырской площадью:
— Опустите оружие и пропустите их! Пока ребенок, принадлежащий нашему господину, у них — они неприкосновенны!
И, к удивлению Танаева, совершенно не ожидавшего, что этот приказ будет выполнен, монахи расступились, освобождая ему и его спутникам путь к воротам.
Фавен и Бартон придвинулись к Танаеву вплотную, встали между ним и наделенными на него арбалетами, заслоняли собой его и ребенка. Так они и шли к воротам тесной группой, провожаемые невидимыми под монашескими капюшонами, но хорошо ощущаемыми Танаевым взглядами ненависти.
Еще переступая последнюю линию пентаграммы, Танаев невольно подумал, что если ее магическая защита имела какое-то влияние на поведение монахов, то теперь оно кончилось. Но ничего не изменилось. Они беспрепятственно достигли ворот сквозь строй ненавидящих взглядов и не услышали ни одного проклятия, ни одного напутственного слова.
Уже за воротами Танаев спросил Бартона:
— Тебе не кажется, что все получилось слишком уж просто? Почему они нас выпустили?
— Потому что колокол на монастырской звоннице пробил двенадцать раз.
— Ну и что? Какое отношение... — И тут он наконец понял. — Кары?
— Конечно. Настало их время. В монастырский двор они почему-то не залетают. Возможно, монахам известна какая-то магическая защита от этих тварей. Но как бы там ни было, они выпустили нас лишь потому, что уверены: в это время за воротами монастыря мы не проживем и часа.
Но пока что они постепенно отдалялись от монастыря, хотя и двигались, как во сне, каждую минуту ожидая смерти. И только когда из темноты вынырнула кара и тут же исчезла, словно отброшенная ударом неведомой силы, Бартон спросил у Танаева:
— Ты понимаешь, что происходит?
— Нет. Но думаю, что дело в младенце. Его окружает кокон какой-то невидимой силы. Довольно большой кокон. Если мы по-прежнему будем держаться поближе друг к другу, то останемся под его защитой, — Танаев говорил медленно, растягивая слова. Создавалось впечатление, что его мозг в это время занят какой-то другой, более важной проблемой, чем ответы на вопросы Бартона, и, возможно, даже более важной, чем их собственные жизни.
— А куда мы, собственно, идем? — не унимался Бартон.
— К башне Амок. Я не знаю, как долго продержится защита, оберегающая нас от кар. Только в башне мы будем в безопасности.
Перед знакомой башней они оказались примерно через полчаса и за это время стали свидетелями, по крайней мере, десятка неудачных нападений кар.
— Мне кажется, ребенку надо дать хотя бы глоток воды! — произнес Бартон и попытался взять ребенка у Танаева, но тот не разжал рук.
— Интересно, откуда ты возьмешь воду? Все наши вещи остались у серых.
— Позволь мне посмотреть, что с ребенком. Мне кажется странным, что он не плачет и даже не двигается. Внутри пентаграммы он не был так молчалив!
На этот раз Танаев не стал возражать, и Бартону удалось развернуть полотно, в которое был закутан младенец.
— Он мертв!
— Да, я знаю, — подтвердил Танаев. — Я почувствовал это еще во дворе монастыря — внутри пентаграммы. Им был нужен мертвый младенец для завершения своей страшной церемонии, и они умертвили его, едва мастер их черного ордена вошел в круг пентаграммы.
— Но тогда почему... зачем было отбирать у них ребенка? Ты не мог знать, что это защитит нас от стрел!
— Я и не знал. Просто не мог позволить завершиться их мессе.
— Почему ты думаешь, что в башне мы будем в безопасности? — спросил Фавен, пристально осматриваясь вокруг. — Ведь именно там в первую очередь нас будут искать серые!
— Они не знают о существовании башни Амок.
— Как такое может быть, она же находится у них под носом?
— Она для них невидима. На ее месте они видят огромный провал, к которому боятся подходить.
— Но ведь это всего лишь иллюзия! За столько лет кто-нибудь из них мог попытаться...
— Это не иллюзия. Для них там действительно смертельно опасный провал. Амок умеет защищать свое жилище от непрошеных гостей.
Они вошли в башню и начали долгий подъем к ее вершине. Внутри было тихо, несмотря на то что решетчатые стены свободно пропускали наружный воздух, горячий ветер улицы здесь не ощущался. И чем выше они поднимались, тем заметнее уменьшалась мучительная для всех жара.
Воздух внутри этого полупрозрачного строения нес в себе запахи пронесшихся сквозь башню тысячелетий.
Если бы у Танаева спросили, чем пахнет время, он наверняка бы ответил: старой пылью, пожелтевшей бумагой, засохшей травой и еще чем-то неуловимым, похожим на запах, который ощущает человек, впервые попавший во внутренние помещения египетских пирамид.
Когда они поднялись примерно до половины башни, Танаев дал знак остановиться и прислушался. Он ощупал пространство своим ментальным локатором и наконец уверенно произнес:
— Здесь кто-то есть!
— Я ничего не вижу! — возразил Фавен.
— Выше. Еще четыре или пять поворотов. Там кто-то есть, знакомое поле, но я пока не могу понять, что оно мне напоминает. Вот. Оно спускается ниже!
Неожиданно, словно очнувшись, Танаев бросился вперед и исчез за ближайшим поворотом лестницы.
Двадцать второй поворот лестницы... Двадцать третий... Он все еще не мог себе позволить поверить, разочарование было бы слишком сильным. Сердце, всегда работавшее как хорошо отрегулированный мотор, сейчас заставляло его задыхаться.
