Даниэль Дакар - Игра королей
Сознание возвращалось медленно и неохотно. Вокруг суетились, кричали, кто-то невидимый (она боялась открыть глаза, не будучи уверенной, что они на месте) стаскивал с нее некий тяжелый предмет. И этот предмет ей совершенно необязательно было видеть, чтобы понять, что это. Или — кто.
Почему-то мысли, неуклюжие, словно плавающие в киселе, твердо решили заняться семантическим разбором. Человека предметом именовать не следует, но только до тех пор, пока он живой. Соответственно, человек — «кто». А если речь идет о трупе? Хорошо, труп — предмет. И он — «что». А если имеется в виду труп человека, которого ты знаешь… знала? Как тогда? Сережка Северцев, друг, Борькин крестный — он сейчас предмет или как?
Завывала сирена, чьи-то руки ощупывали ее… странно ощупывали. Не там, где, по идее, должны были бы. Собственная рука казалась непослушным, никчемным, не принадлежащим ей придатком, но Мэри все-таки сумела принудить ее действовать, перехватив шарящие на поясе под жакетом пальцы.
— Пульс щупают не здесь, — выговорила она онемевшими губами, сплевывая наполнившую рот кровь, стискивая чужую конечность и прижимая запястье в нужной точке. Человек сдавленно выругался, и Мэри заставила себя приоткрыть один глаз. С нескрываемой, фанатичной ненавистью на нее смотрел кавторанг Рудин.
— Пульс щупают не здесь, Михаил Евгеньевич, — повторила Мэри и закричала, напрягая связки и перекрывая царящий вокруг тарарам: — Взять его!
Двое лейб-конвойцев — даже под страхом смертной казни она не могла бы сейчас вспомнить, как их зовут — скрутили отчаянно сопротивляющегося старпома, оттаскивая его от лежащей женщины.
— Что у него в руках?! Посмотрите, что у него в руках!
— Ничего, — чуть растерянно произнес один из парней.
— А на мне? А рядом? Ищите, мать вашу!
Ее сдвинули, слегка встряхнули, придавая полусидячее положение, и что-то выпало с показавшимся оглушительным стуком из-под окровавленного жакета. Крови было мало и по большей части она была не ее — по крайней мере, внешних повреждений Мэри не чувствовала, разбитые губы и прикушенный язык не в счет — но приятнее зрелище от этого не становилось.
— Это… это же пломбер! Наверное, ваш.
— Мой — у меня, — отрезала Мэри без тени сомнения. Упомянутый прибор, прикрепленный к ремню брюк за спиной, болезненно врезался сейчас в поясницу. Ох и синячище же будет… — Стой! Не смей! Не трогай!!!
Она опоздала. Молодой вахтенный уже поднял пломбер с пола. Вот он сжал его в пальцах, чуть повернул, разглядывая… корабль тряхнуло раз, другой, грохот взрывов, слегка ослабленный переборками, докатился до Мэри одновременно с навалившейся тяжестью. Коридор, на полу которого она сидела, качнулся, завертелся как карусель и исчез.
Рубка была несуразно огромной. Оно и к лучшему — будь помещение хоть чуть-чуть поменьше, оно не вместило бы в себя всю собравшуюся в нем толпу.
Мэри привычно лежала в ложементе первого пилота. По крайней мере, это должен был быть именно он, поскольку других ложементов в рубке не было. Правильно, в общем-то: Смерти, по идее, и один пилот без надобности.
В том, что она умерла, у Мэри сомнений не было — она узнала толпящихся вокруг людей, видя всех предельно ясно, словно каждый из них стоял впереди другого.
Совсем рядом — так близко, что если бы не приросшие к подлокотникам руки, можно было дотронуться — высокий мужчина в форме имперского десанта с полковничьими погонами на ней обнимал за плечи красивую женщину. Длинное цветастое платье, босые ноги, переброшенная на грудь богатая пепельная коса… на всех сохранившихся изображениях Алтея Гамильтон всегда была в форме и с бритой головой, а тут…
Чуть поодаль (а может, так же близко, не разобрать) веселился Келли О'Брайен, подмигивал, корчил рожи. Совсем разошелся, обормот, и мать Альма, не выдержав непотребства, поднесла к его носу сухонький старческий кулачок.
Кривил губы в знакомой улыбке Егор Грызлов, привычно сложил руки на груди Сергей Северцев. Капитан первого ранга Максимов был озабочен и хмур, первая ходовая вахта — вся или почти вся — подавленно молчала.
Джессика Фергюссон, не напуганная и измученная, а радостная и спокойная, каким-то чудом удерживала обеими руками четырех совсем крохотных младенцев. К ногам ее жались два мальчугана с огромными головами, жутковатый размер которых, казалось, совсем им не мешал. Глазенки их светились веселым любопытством.
Дон Эстебан Родригес, в распахнутой на груди сорочке которого виднелся шнурок с бархатным мешочком, элегантно обмахивался черной дамской перчаткой, и прислушиваясь к тому, что обстоятельно втолковывает ему генерал Рамос.
Сто пять бельтайнцев, не вернувшиеся из системы Лафайет, а сейчас держащиеся компактной однородной группой, не считали нужным говорить. А что тут скажешь?
Теймур Ибрагимович Гусейнов посасывал неизменную свою трубку, вынув ее изо рта затем лишь, чтобы одними губами выговорить: «Пери!»
— Маша, — сказал оказавшийся вдруг совсем рядом Никита. Почему-то смотреть на него было удобно, не приходилось ни напрягать шею, ни скашивать глаза, — слушай меня внимательно. Вы в заднице, но варианты есть, если кое-что предпринять немедленно. Значит, так. Первая ходовая вахта погибла почти полностью, взрыв в центральном посту ты слышала, да и люди здесь. Ты должна принять командование кораблем как старший по званию флотский офицер на борту «Москвы», ясно? Что молчишь, язык проглотила?
— Как старший по званию офицер флота на борту «Москвы» я принимаю командование кораблем, — собственный голос доносился до Мэри словно издалека.
— Молодцом. Теперь так. Вы ушли в прыжок, на нестандартной скорости и под нерасчетным вектором, это ты должна была почувствовать. Подпространственный привод десинхронизирован. Внешние отсеки правого борта с третьего по одиннадцатый повреждены и разгерметизированы. Их надо сбросить, разнесенное бронирование это позволяет, а потом замкнуть контур гравикомпенсации по внутреннему обводу, иначе вам кранты. Командуй, не жди!
— Сбросить внешние отсеки правого борта с третьего по одиннадцатый! Замкнуть контур гравикомпенсации по внутреннему обводу! Произвести синхронизацию подпространственного привода!
Никита удовлетворенно кивнул.
— Дальше. Массу надо скомпенсировать, в противном случае даже замкнутый контур не справится, на выходе из подпространства при левом крене «пойдут» переборки и вас попросту размажет. Выходить в реальное пространство до завершения балансировки нельзя. Вариантов два: частично сбросить груз соответствующих отсеков левого борта, или переформировать начинку. Предлагаю второе, вы и так до черта всего потеряли. Сейчас выкинете, потом хватитесь — а нету.
— Компенсировать левый крен перемещением массы в центральные отсеки, оставаться в подпространстве до выполнения!
— Ну вот, собственно, и все, что можно сделать прямо сейчас. Дальше смотри по обстоятельствам. У тебя все получится, ты умница, а «Москва» легче «Кузюшки» чуть не вдвое. Справишься. За детей не беспокойся, с ними все в порядке. Алька, кстати, в курсе, что ты жива, она не даст мальчишкам раскиснуть. Держись, красавица, и ушами не хлопай, а то отца у них уже нет. Чтобы хоть мать осталась, тебе надо выбраться. Давай-давай, не задерживайся, у тебя дел по горло, а сюда успеешь еще.
Адмирал Корсаков повелительно дернул головой и исчез. Его место занял дон Эстебан Родригес. Изысканно поклонился.
— Это будет tango de la muerte, сеньорита, но любое танго смертельно, так что вряд ли вам предстоит что-то уж совсем новое. Музыка в вас, а значит, танец состоится.
Мать Альма молча перекрестила Мэри. Егор Грызлов отдал честь невесть откуда взявшимся цветком гладиолуса, как шпагой. Что ж, все верно, гладиолус — от латинского «гладиус».
— Хреновые карты, напарница, — без обиняков заявил Келли О'Брайен. Он посерьезнел, лицо стало непроницаемой маской хорошего игрока в покер. — Ну да ничего, ты и худшими выигрывала. Удачи!
Сцепившая руки перед грудью мать улыбнулась сквозь слезы, отец ободряюще сжал обе ее ладони одной своей лапищей и коротко, по-военному, кивнул дочери.
Лица людей, заполняющих рубку, начали расплываться, сливаясь в одно неясное пятно, и последнее, что услышала Мэри, был насмешливый голос Гусейнова:
— Да, и кстати, графиня! Усвойте, наконец — гранаты едят ло-жеч-кой!
Постель была удобной, одеяло — легким и теплым, и открывать глаза, а тем более вставать, не хотелось совершенно. Все способствовало блаженному ничегонеделанию. Ну, или почти все: кто-то рядом с Мэри беспокоился, и беспокоился сильно: покашливал, скрипел креслом, то и дело менял положение ног. Он пытался делать это как можно тише, и должно быть от этого только больше шумел.
Она попробовала пошевелиться и тут же обнаружила, что правая рука зафиксирована предельно жестко. Расслабленность смыло волной адреналина, глаза распахнулись сами собой и уставились на привставшего с кресла Терехова.
