Юрий Валин - Лейтенант из будущего. Спецназ ГРУ против бандеровцев
Разговаривали на смеси трех языков:
– Ты не ври, нельзя целому веркхалю[95] с женских ридикюлей либен[96] делать, – усмехался Петро, раскраивая заготовку.
– Но ридикюль. Ичх мадам – дюже делекат. Индивидуалите, панимай? Ошень белле.
– Фирштейн. Та що нам те мадам. Не по нашему верфлюгингу[97].
Длинноносый улыбался, кивал:
– Весна, Питер, весна…
Весну Грабчак надеялся пережить, да и лето малость прихватить. Немцы, правда, после Сталинграда злы стали. Но лето в шталаге удачливый № 14005 так и не перетянул…
…Утренний «транспорт», набитый приговоренными, ушел в расстрельные Песчаники, рабочие команды двинулись в город – очередной день начался, похожий на другие летние лагерные дни. На плацу музыка играла, французы спектакль репетировали. Театр им позволили собрать. Грабчаку видеть представление не приходилось – из мастерской днем выходили лишь по делу. Но от бодрой музыки на душе полегче становилось. Да и Андре отдельные песенки переводил:
– Дивчина ждет солдата, а за ней сосед хлестывает.
– Обычное дело, – проворчал Грабчак. – Только не «хлестывет», а «ухлестывает». Фирштейн, камрад Андрэ?
В дверь ударили, ввалилось двое полицейских. Длиннорукий Вано-Сука без разговоров начал бить палкой. Мастеровые падали с табуретов, прикрывали головы от града ударов.
– Що, суки, доигралися? – прыгал в дверях обезьянистый Пашка-Вор, норовил ударить куском шланга, но тесновато в мастерской было.
– Встать! – заревел уставший Вано. – К «корыту» вышли!
– За що? – спросил Петро, заранее прикрывая голову.
Пальцы, казалось, палка вовсе раздробила.
– За что, да?! – Вано был в ярости. – А это у кого нашли? Не ваше, случаем? Выродки комунячие, кормили вас, берегли…
Лицо Грабчак успел прикрыть, железка лоб рассекла. Знакомая железка – сам клещами выгибал. Просили скребок для нужного дела сделать. Сделал, без лишних вопросов. На скребке, конечно, не написано, кто да как его гнул. Видать, сдал кто-то из землекопов.
– Побег удумали? – Вано допрашивать и не думал. Не здесь спрашивают, у «корыта». Там скажешь или не скажешь – все одно забьют.
…Сапогами и палками выгнали во двор. Андре ругался по-французски, его по лицу норовили ударить.
– Молчи! Молчи! – шипел Петро.
Да что молчать, сейчас так кричать начнешь, пока легкие кусками не начнут выплёвываться.
Повернули за угол, к «корыту». Экзекуция внеплановая предстояла, без общего построения заключенных. Колода с веревками, что «корытом» называлась, ждала. Якуш резиновым шлангом помахивал, хмурился сурово:
– Вот они, Андрей Емельянович, – доложил старший полицейский. – Глаза вылупили…
– Умолкни, сщас разберемся, – комендант лагерной полиции указал: – Этого первым.
Петро ощутил странное и глупое облегчение – не меня первым, еще минуту или пять поживу.
Дрожащего человека бросили на «корыто», несчастный закройщик заверещал:
– Я ничего! Богом клянусь!
– Вот атеистская морда, – хмыкнул Якуш. – Сейчас и маму вспомнишь, и Аллаха с товарищем Кагановичем…
Из-за башни неспешно вышли два немецких офицера. Одного Петро знал – эсэсовец Штольце. Второй, коротконогий, тоже с эсэсовскими знаками различия, с любопытством смотрел на «корыто» и обреченных заключенных.
Якуш побежал докладывать начальству – офицеры подошли ближе, переговаривались. Штольце с сомнением покачивал головой.
Петро выпрямился – знал, что без команды бить не будут. Еще минута отсрочки.
Беглый немецкий язык Грабчак понимал плохо, что-то о физкультуре говорили, кажется. Невысокий немец смотрел на него, словно приценивался. Снял фуражку, потер плешь, указал на Петро, что-то спросил.
– Дер гегенвартиг украинер[98], – с готовностью заверил Якуш.
Эсэсовцы еще поговорили, Штольце неохотно кивнул, указал на Грабчака и стоящего рядом Андре.
– К лазарету, бегом! – гаркнул русский комендант.
Петро бежал, сзади раздались крики с «корыта». Господи, еще отсрочку дали.
Вечером отправленная из шталага команда из десяти заключенных сидела в крошечной камере у караульного помещения. Дремал у телефона пожилой немец-ефрейтор. Свистели паровозы на путях. Предстояло номерам 14005 и 46395 далекое путешествие.
Ночью трое немцев прикладами загнали команду в вагон. Теплушка была разгорожена перегородками – за одной из металлических решеток лежало несколько мешков, стояла бочка и валялась пара ведер.
Лязгнул замок на решетке, немцы спрыгнули на насыпь, в вагон заглянула смутная голова, шевельнула в полутьме седыми усами, скрипуче приказала:
– Stille, die Schweine![99]
Закрылась дверь. Заключенные топтались в полной темноте, кто-то пощупал мешки:
– Братцы, тут жратва. Живем!
Вялая проросшая картошка кончилась через четыре дня. Оставалось еще немного сухарей и вода на дне бочки. Зато парашные ведра переполнились, и в тесноте это стало насущной проблемой. Но жить еще было можно.
Куда везут, догадаться было сложно, собственно, по большей части вагон стоял – из Львова выехали утром, потом два дня простояли на каком-то полустанке, опять чуть-чуть проехали. Народ подобрался разный: два таджика или узбека, ни по-русски, ни по-немецки практически не понимающих, эти все больше молились, поляки – сын с отцом, тоже особняком держались. Был еще немец – объяснял, что социал-демократ, темпераментный алжирец – на таком французском говорил, что его даже Андре с трудом понимал. Еще Арсен утверждал, что дагестанец, но имелись на тот счет сомнения – не иначе еврейчик уцелевший. И еще говорун Кащеченко – весельчак, душа-парень. Вот только веры таким общительным хлопцам у Грабчака, два года проведшего за колючкой, уже давно не имелось.
…Снова стояли под солнцем, в духоте нестерпимой.
– Кажись, Холм…
– Найн, Люблин…
Бормотали рядом с вонючим ведром узбеки, на похудевший мешок с сухарями поклоны били. А що, сухари спасали. С жучком, конечно, так жучок на вкус вроде тмина. Все одно в потемках насекомых не видно…
Постучали колеса недолго, снова встал эшелон, прошел мимо кто-то, по-польски ругаясь, вагон отцепили, отогнали куда-то. Попозже зашерудели, пломбу с вагона снимая, лязгнула, откатываясь, дверь.
– Oh mein Gott, na und Schwein![100] – заглядывал седоусый старикан. Нацепил очки круглые, поправил непонятную фуражку и вытащил из-под кителя без погонов длинноствольный пистолет.
Узники вагона отшатнулись от решетки.
– Zurück![101], – прохрипел надсмотрщик.
Старичок угрожающе наставлял пистолет, смачно выругался и, убедившись, что заключенные отошли от решетки, вскарабкался в вагон.
