Игорь Поль - Личный номер 777
Потом он со снисходительной улыбкой демонстрировал новичку свой едва начатый дембельский календарик, и заинтригованный солдатик немедленно заводил себе такой же, только еще более пустой.
Брук в этих забавах участия не принимал. Его не покидало какое-то странное ощущение. День ото дня оно становилось все сильнее. Потом он догадался, какое. Он чувствовал себя актером. Участником спектакля с неизвестным сюжетом, да к тому же не выучившим роль. Он больше не знал, что будет завтра, не знал, кто он, не знал, что ему делать и зачем он здесь оказался. Все вокруг казалось ему игрой вселенских масштабов, и он был единственный среди участников, кто не знал ее правил. Он был подобен неандертальцу, волею судьбы оказавшемуся на межгалактическом корабле. Повсюду, куда ни глянь, своды пещеры из гладкого камня — такого твердого, что об него разлетаются самые крепкие каменные топоры. Еды нет. Воды нет. Солнца нет. Ничего нет.
Короче, полный привет.
Он все еще хотел стать хорошим солдатом. Хотел по-настоящему. Больше, чем кто-либо еще. Однако выходило с трудом — как отыскать в темной комнате черную кошку, которой там нет. Кроссы под убийственным солнцем и занятия по физподготовке, рассчитанные на мягкотелых горожан, давались ему без особого труда. Но все остальное приходилось усваивать по самой трудной из придуманной человечеством методик — методом проб и ошибок. Он чувствовал себя, как теленок, заплутавший среди проволочных заграждений, считал дни и со страхом ждал, когда Твиду надоест перебирать программы обучения. Сколько ему еще осталось из отведенного на адаптацию времени? И что будет потом? Каково это — стать другим? Это как смерть, или, наоборот, он станет счастливым идиотом? Будет ли он помнить Марину? Захочет ли вернуться домой?
Нет уж, решил он. Уж лучше сдохнуть, чем стать горожанином.
А в конце недели лагерь облетела радостная весть: к ним едут артисты.
Женщины. Красивые. Много.
И всех, даже офицеров, регулярно спускавших пар в городе, охватила лихорадка ожидания.
* * *День концерта выдался влажным, серым и душным. То и дело из низких туч начинал моросить дождик — такой мелкий, что больше напоминал густой туман. Тем не менее настроение у всех было приподнятым. В ожидании обещанного праздника все солдаты в лагере кинулись приводить себя в порядок. Они сбривали со щек едва заметный пушок, чистили ботинки, толкались под горячим душем и изводили целые тонны моющих растворов, ибо после концерта им были обещаны танцы, и всякий, кто не был идиотом, понимал, что в действительности означала эта двусмысленная формулировка.
Каждое отделение подтянуло растяжки своих палаток, превратив провисшие полога в подобие туго натянутых парусов. Специально выделенные рабочие команды спешно обновляли покрытие пешеходных дорожек. Солдаты высыпали из тачек красноватый щебень и лопатами раскидывали его поверх прежнего, изрядно перемешанного с пылью и глиной. Но даже грубый труд не портил им настроения — новобранцы работали споро и без понуканий, чтобы успеть умыться и переодеться до начала мероприятия. Сама природа пришла им на помощь: дождик был именно таким, чтобы смыть пыль с пологов и дорожек, но не переполнить при этом дренажные канавы и не залить все вокруг бурлящими потоками. Палатки тускло сияли зелеными боками, подновленные дорожки весело поблескивали, отчего унылый прежде лагерь приобрел вид свежий и праздничный, точно принарядившаяся школьница с усыпанными блестками волосами.
Среди новобранцев распространилось известие о том, что для размещения артисток переоборудовали пустующий складской ангар, наскоро разгородив его на комнаты-клетушки. Новость означала, что женщины пробудут в лагере как минимум до следующего дня, и делала почву под надеждами о тесном знакомстве с менгенским слабым полом менее зыбкой.
Никто, правда, в точности не знал, какого рода будет концерт, сколько женщин будет присутствовать на этом празднике интернационального единения и откуда именно эти женщины должны образоваться. Поэтому еще с вечера между палатками поползли, подобно ночному туману, самые невероятные слухи.
Одни утверждали, что в лагерь приедет ансамбль танца менгенской армии — почти сотня девушек в звании не ниже сержанта с телами, упругими, как мячики, и эластичными, как жевательные резинки. Другие говорили, что комбат договорился с хором медсестер из окружного военного госпиталя. Они были абсолютно уверены, что накрахмаленные и профессионально-отзывчивые сестры милосердия, охваченные внезапным патриотическим порывом, тут же оставят больных и раненых на попечение своих менее привлекательных товарок и бросятся к ожидающим их воздушным машинам, чтобы отправиться к изнывающим от похоти новобранцам из далеких миров. Третья, без сомнения, самая желанная, но, увы, такая же далекая от реальности версия заключалась в том, что к пяти вечера в лагерь ввалится ватага разбитных длинноногих девчонок из скандально известного цыганского варьете, чье выступление на сцене будет не более чем демонстрацией наиболее аппетитных частей организма, а последующие танцы — чем-то вроде шведского стола, за которым все желающие смогут вволю продегустировать увиденное.
Слухи плодились и множились, и уже после обеда каждый новобранец, за исключением кучки закоренелых пессимистов, был свято уверен в том, что недостатка в партнершах не будет. По своей фантастичности эта убежденность могла соперничать разве что с детской верой будущих миротворцев в то, что какие бы девушки к ним ни заявились, любая из них жаждет удостовериться в удобстве и прочности солдатских коек, а некоторые так и вовсе мечтают полюбоваться на звезды, лежа на спине в мокрой от дождя траве.
Сладостное ожидание и оптимизм прочно завладели солдатскими умами. Крепость всеобщей веры не могли разрушить даже мрачные пророчества старослужащих из роты обеспечения.
— Моетесь? Ну мойтесь, мойтесь. Непонятно только, чего это вы лезете из кожи? — снисходительно говорили они, черпая из бездонных кладезей своего двадцатилетнего жизненного опыта. — Ради девчонок? Ха! Самое большее, на что можно рассчитывать — приедут старушки-хохотушки, и младшей из них будет столько лет, что она запросто вспомнит прибытие первого паровоза. Уж мы-то знаем.
Но новобранцы подозревали в их насмешливом цинизме происки конкурентов, желающих выставить соперников в невыгодном свете, чтобы таким образом иметь преимущество при дележе деликатесов. Кроме того, если мыться незачем, то тогда что делают в душе сами старослужащие? И почему они скрывают факт подготовки спальных мест для женщин, выдавая его за подготовку артистических уборных?
— Каких таких девчонок? — переспрашивали новобранцы, безуспешно стараясь придать своим похотливым физиономиям выражение недоумения. — Мы просто зашли помыться. Разве нельзя? — И выливали на лысые головы новые порции шампуня.
Здесь же намыливали спины их временные командиры. Вид у сержантов был такой, будто бы происходящее их забавляет, однако они ценят энтузиазм подчиненных и заглянули в душ из одной только солидарности с рядовым составом. Дескать, поддержать похвальное стремление к чистоте. Ну и заодно удалить пару-тройку лишних волосков из подмышек.
А через дорогу от душевой извивалась и встревоженно гудела очередь в прачечную, по интенсивности движения похожая на муравьиную тропу в час пик. Разве что вместо соломинок и трупиков безвременно издохших насекомых в руках у участников процесса были грязные и мятые либо чистые и выглаженные — в зависимости от направления движения — комплекты повседневной одежды. Некоторые из муравьев, одолеваемые приступом чрезмерного оптимизма, волокли в стирку даже простыни и наволочки.
Они готовились к концерту так, словно собирались установить первый контакт с доселе неизвестной человечеству разумной расой. Как первооткрыватели в ожидании первой посадки на землю незнакомой планеты. Как… ну хорошо, как наивные мальчишки, оказавшиеся черт знает где и черт знает зачем и которые надеялись успеть вкусить от запретного плода, прежде чем их отправят изображать из себя мишени для борцов за независимость.
Они ждали и надеялись.
Ближе к вечеру непрерывно растущее нетерпение до того обострило нервы, что, когда издали донесся слабый шум винтов, каждый из новобранцев, не исключая Брука, почувствовал, как его сердце куда-то проваливается. Все живое замерло. Наступила мертвая тишина. Хотя тишина — не совсем точное определение. Тишина — это всего лишь отсутствие звуков. В сравнении с космическим безмолвием, накрывшим лагерь, точно волна цунами, тишина показалась бы жутким грохотом.
Затихли лягушки. Смолкли птицы. Капля воды в душе упала и разбилась, устыдившись произведенного шума. Глубоко под слоем земли и пыли приостановили движение тектонические плиты. Когда кто-то из солдат, переступив с ноги на ногу, скрипнул гравием, на него посмотрели с такой укоризной и осуждением, словно он осмелился пукнуть во время проповеди.
