Алексей Гравицкий - Путь домой
— Мораль изменилась. Что ваши книжки объяснят детям?
— Прости господи, нельзя быть таким окостенелым. Проявите гибкость ума, наконец. Мораль не меняется. Никогда. Достаточно сравнить библейские притчи с законодательством. Книжки научат большему, чем вы думаете. И большему, чем можете научить вы. Вас самих надо учить. Мораль у них изменилась! Вы растерялись, озверели, ничего не понимаете и пытаетесь вывести свое озверелое непонимание в норму. Этого не будет. Придет время, и вы явитесь ко мне за знанием. И тогда я не стану злорадствовать, потому что грешно смеяться над больными и негоже — над выздоравливающими.
Старичок разбушевался. Налился румянцем и теребил бородку.
— Может быть, — сдался я. — Но ведь глупо спорить с тем, что есть голод и множество проблем. Насущных проблем. Проблем выживания. Надо выжить, а потом заниматься всякими библиотеками.
Валерий Эфроимович сверкнул глазами.
— Посмотрите на меня. Я собрал все эти книги один, своими руками. Разве я голодаю или плохо живу? Нет, молодой человек, кто хочет — всегда достигнет цели. А кто не хочет, будет искать отговорки. Сейчас им нет дела до книг, потому что у них голод. Потом им не будет дела до книг, потому что посевные. Потом сбор урожая. Война за урожай с соседями, и так далее и тому подобное. А потом их дети вырастут безграмотными шлимазлами, и они станут искать виноватых в этом. И даже найдут. Всегда находят. Такова человеческая натура: вместо того, чтобы поглядеть в зеркало, мы ищем виноватых на стороне, находим, потому что очень хочется, и бьем их, потому что надо же наказать виноватых. Хорошенькое дельце. Правда, это никому ничего не дает, но пар выпущен, и можно дальше совершать ошибки, виноватого в которых найдут потом.
— Вы как представитель многострадального еврейского народа знаете об этом лучше других, — с улыбкой поддел я Валерия Эфроимовича.
Старичок посмотрел косо, одернул плюшевый пиджачок и сказал с некоторой долей обиды:
— Нет, вы все-таки антисемит.
Старик и вправду жил неплохо. Была в нем какая-то зажиточная жилка. Нет, я не мог назвать его жлобом, но надо было признать, что он умел вести хозяйство и задумывался наперед о таких вещах, о которых я бы подумал только когда жареный петух клюнет в известное место.
Я ничего не делал. Медленно передвигался по квартире, изучал книжки и болтал с Валерием Эфроимовичем. Старик ворчал и брюзгливо называл меня захребетником. Я предлагал помощь по хозяйству и пару раз активно попытался влезть в устройство быта, чтобы не быть иждивенцем, как-то отработать свое существование в гостеприимных стенах квартиры-библиотеки. В ответ получил такую порцию ворчливого негодования, что сразу стало ясно: нахлебником меня не считают, больные люди не должны работать, когда от меня что-то понадобится мне об этом скажут, а ворчливость — отличительная черта стариков, и Валерий Эфроимович, дожив до шестидесяти семи, заслужил себе право бурчать, когда ему вздумается.
Время, прожитое в этой квартире, осталось в памяти и сердце, должно быть, самым светлым пятном после пробуждения. Это была спокойная пора, давшая возможность побороть болячки и залечить душевные раны.
Беседы с Валерием Эфроимовичем отвлекали. И вскоре о прошлом стал напоминать только кусок янтаря с залипшей внутри мухой. Откуда он взялся? Возможно, его в самом деле подарила червоточина. Но зачем мне был сделан такой подарок? Янтарь молчал. Стена света, что тянулась через всю квартиру старичка, заменяя стену с окнами, тоже не спешила давать ответ.
Я пытался экспериментировать, подносил янтарь к свету. Реакции не последовало. Хотя, какой реакции я ждал?
Прошло еще недели полторы, прежде чем я окончательно встал на ноги. Валерий Эфроимович искренне радовался моему выздоровлению, но привычно ворчал.
Нужно было решать что-то. Оставаться в гостеприимной квартире-библиотеке, или идти дальше. Я колебался, не зная на что решиться. И тогда за меня решила судьба.
Я проснулся от ощущения, что кто-то закрыл мне солнце. Бывает такое: ты засыпаешь на пляже или берегу реки. Солнце светит в лицо, а потом становится темно, ты просыпаешься, и над тобой стоит кто-то, закрывая светило.
Солнца не было, была золотистая сияющая стена. Но проснулся я именно от ощущения, что кто-то стоит надо мной, ограждая от света.
Я открыл глаза и словно окунулся в прошлое.
Штаммбергер выглядел как обычно — паршиво. Глубокие морщины, нездорово-желтая кожа. Выцветшие глаза его слезились, под ними залегли тяжелые свинцовые мешки.
— Очень добренький утро, — поприветствовал Вольфганг. — Я вас искать. Долго. Я проводить, как быть обещание. Но надо быстро. У меня мало времени.
— Возникнуть теория, что червоточина в момент перехода угадывать желание. Если очень хотеть попасть в какое-то место, возможно попадать, — немец говорил взвешенно, обстоятельно. — Если хотеть Москау, надо просто дать понять это.
Мы сидели на кухне Валерия Эфроимовича. Я оседлал табурет, немец устроился напротив, через кухонный стол. Старичок хозяин мерил шагами пространство от двери до стола.
— И что, сработает? — поинтересовался я.
— Ништ знайт. Это только теория, она еще не прошла достаточной проверки.
— Вы хотите в Москву, молодой человек? — поинтересовался Валерий Эфроимович.
Я честно пожал плечами. Перед отъездом в Таиланд я хотел сбежать из Москвы. Вообще из России. Несколько месяцев назад хотел вернуться в Россию и именно в Москву. Ответить на вопрос «куда ты хочешь?» сейчас я затруднялся.
Ладно, пожелаю в Москву.
— Подождите, — попросил старичок и вышел из кухни, прикрыв за собой дверь.
В коридоре скрипнуло, послышалась какая-то возня, шебуршание.
Я повернулся к Штаммбергеру.
— То есть, надо пожелать и всё? Так просто? Что ж раньше-то ничего не получилось? Я ведь хотел.
— Возможность есть, пожеланий не был сформулирован в момент перехода, — загундосил Вольфганг. — Возможность есть, ваш спутники своими пожеланиями сбивал импульс, размывал сигнал. — Немец встал из-за стола и развел руками: — Возможность есть, теорий ништ работать. Вы идти или оставатся?
— Иду, — кивнул я и поднялся с табуретки.
Дверь распахнулась, в кухню влетел хозяин квартиры с каким-то свертком в руках. Суетливо пихнул его мне в руки:
— Возьмите, молодой человек.
— Что это? — не понял я.
— Тулупчик, — заботливо проворковал Валерий Эфроимович. — В Москве теперь, должно быть, холодно, а вам нельзя хворать.
Старичок отвернулся и украдкой смахнул слезу. Он выглядел сейчас удивительно трогательно. Я крепко обнял старика.
— Спасибо вам, спасибо за всё.
Валерий Эфроимович одернул свой плюшевый пиджачок и махнул рукой:
— Не стоит. Ах, кто бы знал, как я хочу в Москву. Нет, конечно, больше я хочу в Нью-Йорк, но в Москву я хочу тоже.
— Так давайте с нами, — предложил я.
— Ни-ни-ни, — замахал руками старичок. — Я не могу. У меня библиотека. Ничего, придет время, Москва сама придет ко мне. Всем нужны знания.
— В Москве тоже есть библиотеки, — улыбнулся я.
— В Москве были библиотеки. И в Москве не тот народ, чтобы додуматься их восстановить. Нет, послушайте старика: ко мне еще придут. Ступайте, молодой человек.
Кивнув, я перехватил удобнее сверток и шагнул к золотистой стене. Она струилась, переливалась, освещая кухню. Возможно, за ней была Москва, надо только захотеть в нее попасть, и…
Я привычно закрыл глаза, шагнул в свет.
Надо всего лишь захотеть попасть. Куда? И будет ли желание искренним? Вообще, знает ли червоточина, что такое искренность или ее можно обмануть? А вдруг вся эта теория — очередная ерунда?
Янтарь на груди сделался теплым, будто намекая на что-то. Хорошо, понял, будем считать, что это не ерунда. Тогда пусть сама и соображает, чего я хочу. Пусть прочитает мое сокровенное и перенесет меня туда, где будет счастье.
Свет понемногу отступал. Становилось холодно. Подул промозглый сырой ветер.
— Scheißen! — выругался совсем рядом Штаммбергер.
Я открыл глаза и закашлялся. Я готов был оказаться где угодно: в Москве, в Белокаменном Коровьем броде. Да хоть на Берегу Слоновой Кости. Но только не здесь.
По хмурому небу ползли низкие серые облака.
Вправо и влево убегал заснеженный мост, разрезаемый вдоль стеной света. Под мостом застыл скованный льдом Волхов. В стороне, на холме, высилась красно-серая кремлевская стена.
От ворот кремля до реки тянулась вытоптанная дорожка следов. Ближе к воротам жгли костры. Поросль у стен вырубили и выкорчевали полностью. Теперь подобраться к кремлю незаметно стало невозможно.
Ну здравствуй, Господин Великий Новгород. Но почему ты?
Сзади свистнули. Я резко обернулся. На другом краю моста, практически на том же месте, что и в прошлый раз, стоял Толян. Только вместо ТОЗа в руках он зажимал костыли. И правой ноги до колена у Толика не было.
