Светлана Прокопчик - Русские ушли
— Нет.
Чернышёв молчал. Майкл отвел взгляд. Очень ему не хотелось, чтобы мать узнала. Проклятье, если эта история всплывет, мать с работы моментом попросят! И не только с работы. Ей всего лишь на один ранг подняться осталось, чтоб потомственное дворянство получить. Дворянство — фиг бы с ним, но работает она не где-то, а в контрразведке, и глупая выходка сына может иметь очень, очень дурные последствия.
— Так что думай, — добил его Чернышёв, — три года армии или пятнадцать потерянных лет, да еще и клеймо неблагонадежного на всю оставшуюся жизнь.
Про мать ничего не сказал. Лучше бы грозил открыто. Майкл сник.
— Бумагу дать? — спросил Чернышёв.
— Давайте, — выдавил Майкл.
Чернышёв ловко выдернул из папки чистый гербовый бланк, достал и ручку.
— А матери твоей я сам все объясню. Скажу — парень ошибся, не разобрался в людях, и не твоя, а ее вина, что ты плохо чувствуешь наши реалии. Об этой проблеме можешь забыть.
* * *За окном вагона проплывали, покачиваясь в такт движению поезда, однообразные пейзажи сельской России. Скучная, местами унылая картина, вгоняющая в знаменитую русскую тоску. Рослые пальмы торчали вдоль железнодорожных путей, за которыми простиралась бескрайняя рыжая саванна. Пальмы выглядели пыльными и изможденными, саванна — голой и никому не нужной. Изредка мелькали деревеньки в две-три сотни плетеных домов на столбах, как на ходулях, с плоскими крышами, на которых сушились фрукты. Деревни окружали апельсиновые и банановые рощи. Иногда состав переезжал хилые речушки, заросшие буйной зеленью так, что взгляду открывался только узкий фарватер метров пятидесяти шириной, не больше. В грязи заболоченных берегов валялся скот. Почти везде параллельно огромным конструкциям железнодорожных мостов жители возвели маленькие пешеходные мостики — для себя и телег. Несколько раз Майкл видел, как такие мосты ремонтируют. Худые жилистые слоны, управляемые такими же высохшими погонщиками, грациозно ворочали бревнами. Люди и животные были одинаково грязные, серые, с головы до ног покрытые слоем глины и речного ила.
Однажды Майкл заметил стадо диких слонов. Небольшое, голов пятнадцать. Колоссы неспешно врубались в заросли вокруг заброшенного пруда. Хотя, может, и не пруд это был, а природное озерцо. Майклу показалось, что естественные водоемы такими круглыми не бывают.
— Скоро Волга, — сказал рядовой Никитенко, — за Волгой красиво будет.
Майкл видел Волгу только на фотографиях. Ну и из курса географии, разумеется, знал кое-какие данные.
— Ненавижу осень, — вздохнул Никитенко. — У нас, в средней полосе, самое скучное время года. То ли дело зимой, когда дожди начинаются! Тогда все, как в Поволжье, цветет и пахнет. Мих, а ты сам откуда родом?
— Из Москвы, — процедил Майкл.
— А-а, — протянул Никитенко. — А я догадался, на самом деле, по акценту. Москвичей везде по говору узнают.
Акцент у Майкла если и был, то английский. А свой русский он учил в таком месте, какое Никитенко даже в самом радостном наркотическом сне присниться не могло, потому что не подозревал он о существовании Больших Штатов.
— Пойду, вздремну, — сказал Майкл.
— Ща, — заторопился Никитенко, чья вахта шла сейчас, — я только до сортира сбегаю.
Огромная, нечеловечески огромная страна. Майкл привык к гигантским расстояниям, для Космоса масштабы любой планеты мелковаты. Но в этой стране все перемещались размеренно, осознавая каждый шаг и позволяя себе проникнуться — беспредельностью земли, глубиной и тяжестью неба над головой. Майкл, бывало, пересекал полпланеты за полчаса и еще злился, что столько времени теряет. А здесь черепашьими темпами люди ползали по поверхности. И философствовали. Ну правильно, чем еще заняться в дороге, когда час за часом вокруг тебя ничего не меняется, когда ты знаешь, что хоть лопни, а Путь сильней тебя? Только рассуждать о смысле бытия.
Да, Путь сильней тебя. Когда летишь в модуле, ты не успеваешь вынырнуть из повседневных дел. А тут ты понимаешь, что все твои заботы — суета. И заботы твоего начальства — тоже суета. Потому что рано или поздно ему тоже придется путешествовать, тогда Путь раздавит и его. Перед Путем все равны, в этом и заключается подлинная русская демократия.
Майкл честно пытался понять эту страну. Иногда ему казалось, что он нашел главную ноту, которая задавала тон всей симфонии. Но проходило время — и он понимал, что не расслышал иной, более глубокий слой. В такие минуты ему казалось, что до самого дна, оно же первопричина, он не доберется никогда. И тогда его одолевала легендарная русская тоска и хотелось напиться до зеленых чертей.
Потому что, черт подери, ему тут жить. Потому что, прожив здесь несколько недель по необходимости, он в одно прекрасное утро проснулся уже не гражданином Больших Штатов, а самым настоящим русским, который исключительно по недоразумению хрен знает сколько лет шлялся — хрен, опять-таки, знает — где. Найти бы этот всезнающий хрен да расспросить…
А снизошло на него прозрение в то утро, когда похмельный Майкл вместо пасты почистил зубы кремом для бритья и понял, что делает это уже не в первый раз. Что такое натурализация штатовца в России? Когда он, споткнувшись на ровном месте, вместо «Oops!» говорит: «Бля!»
Вот и Майкл — сказал. Потом подумал — а что такого? Хорошо, что хлоркой не почистил. И это была вторая русская мысль за утро. Ну, а когда он за завтраком потребовал сто грамм водки, а не пинту пива, ему самому стало все ясно. Побрившись — слава богу, не зубной пастой! — он отправился к консулу и попросился в подданные Российской Империи.
После этого он пил еще две недели — в ожидании. Но пил уже как русский — не до розовых слонов, а до зеленых чертей.
Вернулся из сортира Никитенко, отпустил Майкла в купе охраны. Майкл прошел весь длинный коридор, стараясь не притрагиваться к решетке. Арестантский вагон своим устройством напоминал ему Нижнюю Палату в «Вечном солнце»: продол, отделенный от камер решеткой, и арестанты, которые даже гадить должны на виду у конвоиров. Вместо камер были плацкартные купе с наглухо задраенными окнами, по два человека в каждом. И — взвод охраны, живущий тут же, в этом же поезде, в этих же провонявших испражнениями и лютой тоской вагонах. Да, много общего. Но есть и различия, самое существенное из которых заключалось в том, что сейчас Майкл находился по другую сторону решеток и замков.
Проходя мимо третьего купе, он чуть повернул голову. К счастью, Подгорный спал.
Майкл надеялся, что это не дурная шутка Чернышёва. На сборном пункте он угодил в «инженерные» войска. Обрадовался. Ему тут же объяснили, чем в действительности занимаются инженеры. Майкл охнул, узнав, что следующие три года будет охранять каторжников и подавлять гражданские бунты. Его утешили: мол, повезло, тебя «перевозка» забрала — полк путевого сопровождения. Майкл успокоился, оттрубил три месяца учебки, присягнул на верность. И на первом же выезде среди каторжников увидел Шурика Подгорного. Тот притворился, что не заметил.
Может, и в самом деле не заметил — форма очень изменила Майкла. В университете он всегда одевался настолько элегантно, насколько позволяли средства. Держался соответственно. Еще и отпустил кудри после «Вечного солнца». А на призывном пункте сдал на склад гражданскую одежду, получил взамен комплект серого безобразия, грубого на ощупь. Потом его остригли. К счастью, не тупым ножом и не клоками. Вполне прилично, только чересчур коротко.
Словом, рядовой Портнов имел очень мало общего со стильным студентом Портновым.
Конечно, выглядел он на порядок человечней, чем в «Вечном солнце», но это не .означает, что собственное отражение в зеркале ему нравилось. Бледно-серая гимнастерка, серые бриджи, заправленные в ботфорты до середины бедра — ниже нельзя, змей полно. В поезде их нет, но полк считался пехотным и обмундирование получал стандартное. Еще был пробковый шлем, в помещении заменяемый на пилотку. Все это безобразие сидело на Майкле отвратительно. Как мешок. А бриджи на заднице оттопыривались, будто он кучу наложил. Майкл уже всерьез подумывал: не овладеть ли ему портняжьим ремеслом? Тейлор он или нет? Тем более что в паспорте у него стояла не английская фамилия, а ее русский псевдоперевод [5]. В любом случае — форма требовала иголки.
В купе улегся на полку не раздеваясь. Только ботфорты скинул. Портянки пропотели и воняли, но Майкл не кривился гадливо: привык. Развесил их на вентиляционном жёлобе. Подумал и злостно нарушил Устав, перевернувшись головой к двери. Нравилось ему в окно глазеть.
А за окном решительно ничего не менялось. Плыли себе запыленные старые пальмы, над ними куполом висело поразительно глубокое небо. Синее. Неяркий цвет, приятный. И в этом небе с сумасшедшей скоростью неслись облака. Верхний ветер сильный, отметил Майкл, значит, погода изменится.
