Алексей Доронин - Утро новой эры
— Погоди, Володь, не обнадеживай его раньше времени, — ухмыльнулся опер. — Все зависит от того, что мы решим. Может еще пожалеет, что услышал. Ладно, давай поколем его маленько.
И они начали задавать вопросы, а Александр отвечал — где-то сразу, где-то несколько секунд подумав. Данилов и не думал запираться. Вначале слова давались ему нелегко: он отвык от общения с людьми, так как в эти месяцы чаще разговаривал с самим собой. Голос у него был то слишком тихий, то слишком громкий; сбивался то темп, то интонация. Но по ходу беседы Данилов настраивал его как давно не используемый инструмент, и к середине заговорил хорошо поставленным голосом того, чьей профессией было именно говорение.
Он очень надеялся, что убедит их.
Им было наплевать на его прежнюю жизнь и на то, что было с ним в первые месяцы после катастрофы; об этом спрашивали только для проформы. Их интересовали две вещи — что привело его в город и были ли у него друзья снаружи. А еще они очень хотели поймать его на нестыковках, особенно тот, залысины которого казались Данилову вмятинами от фуражки.
Наконец, вопросы закончились, и на минуту в комнате повисла тишина.
Данилов понял, почему они смотрят на него с сомнением. У них в голове не укладывалось, что пришлец, который не выглядел суперменом, выжил один. Новый мир не благоволил к единоличникам. О благе одиночества можно говорить, когда есть закон, порядок и центральное отопление, а в супермаркеты регулярно подвозят продукты.
— Складно болтаешь, — первым заговорил светловолосый. — Кем раньше был?
— Учителем.
— Чего?
— Английского.
— Жаль, нам больше бы пригодился математик. Сам понимаешь, вряд ли амеров или бритишей увидим. Разве что через прицел.
— Почему сразу амеров? — возразил Данилов. — Мы на протяжении жизни вполне можем встретить китайцев. Или индусов. Или арабов. Не факт, что у них будет русский толмач, а живой китаист или арабист у вас вряд ли есть. И что, жестами будем изъясняться? А английский — он и в Бангладеш английский.
— Далеко смотришь, профессор. Ладно, подумаем, как быть с тобой, а пока посиди, отдохни. Если решение будет не в твою пользу, поплывешь дальше. Пока ты ничего секретного не видел.
Александр кивнул, подумав, что не верит.
— Только ружье хоть одно отдайте, — вслух сказал он.
— Пневматику, — бросил через плечо тот, кого звали Владимиром, — И перочинный ножик твой.
Когда его выводили из комнаты, Александр понял, что выдержал еще один экзамен. Он ничего не попросил. Наверняка люди обычно умоляли принять их, и особенно усердствовать должен был лазутчик. А он изо всех сил старался держаться так, будто это они должны упрашивать его остаться.
***Выйдя из карантинного блока, мужчины остановились на крыльце.
Петр Масленников, зам градоначальника по внутренним делам и командир дружины, достал из кармана пачку «Chestefield». Владимир Богданов, первый зам, занимавшийся широким кругом оргвопросов, был за здоровый образ жизни, поэтому не присоединился.
— Ты что, серьезно, поверил ему? — спросил Петр товарища, щелкая зажигалкой.
— Конечно. Вы там все головой ушиблись со своими шпионами. Человек небесполезный. Не экстра-класс, но голова на месте. Обычно снаружи все приходят невменяемые, а этот шпрехает, как депутат. Специальность не ахти какая, но пусть живет.
— Добрый ты. Я вот все равно за то, чтобы выкинуть его. А лучше расстрелять.
— Хочешь сказать, я людей не знаю?
— Лучше перестраховаться. Не в этом заморыше дело. Я жопой чую, какие-то нехорошие дела затеваются. За месяц двадцать пять стволов пропало, двух дружинников зарезали, одного застрелили. Я уже землю носом рою, никаких концов. Ну, есть у нас гопота, но не могли они такое сделать. Это внешние.
Последнее слово Масленников произнес на тон ниже.
— Но тогда им кто-то из наших помогает, — предположил Богданов.
— Кто?
— Отщепенцы. Дегенераты. Все нормальные давно перековались. А эти из тех, кто побывал снаружи и хотят вольницы. Воруй-убивай… Заметь, пока мы строились, они сидели тихо. А только началась мирная жизнь, вылезли, как тараканы из щелей. Это в Убежище мы все были как на ладони; особо не забалуешь, да и уходить некуда. А теперь все дерьмо всплывает. Пора закручивать гайки.
— Вот-вот, — согласился опер, — Мой человек в диаспоре говорит, что и там какие-то шевеления. Молодняк бурлит, мол, вся власть у русских. Зачем мы этих джигитов вообще с собой привезли? Надо было дать им долю продуктов, и пусть бы ехали куда хотят. Хоть на историческую родину. Не взяли же мы с собой СПИДоносцев.
Об этом вспоминать не любили. Но в тот момент решили, что не могут позволить себе рисковать. Здесь было не до толерантности.
— Да ты расист, — заметил Богданов.
— Жить в России — быть расистом.
— Щас. Мало у тебя имперского мышления. У нас в каждом половинка от татарина и четверть от монгола.
— Даже в тебе? Вова, не начинай свою долбанную заумь. Меня больше волнует, что один из наших сносится с кем-то снаружи.
— В какой позиции?
— Я ж серьезно. Я еще даже Борисычу не говорил. Возле котельной аккуратно перерезали колючку. Вчера заметили. Проверили с собакой, след берет до железной дороги. Вот и думай.
— Мало ли. Человек мог тайком за хабаром отправиться. На дрезине. Секрет выставили?
— Две ночи ждем.
— Майору лучше доложи. Сам ведь узнает. А еще ставь на ночь у электростанции, у продсклада и склада ГСМ по два человека. Сколько раз говорил, одного часового снимут, даже не пикнет.
— А двух не снимут?
— Снимут. Но с шумом. Если только против нас не… Ага! — Богданов расплылся в улыбке, глядя куда-то через плечо собеседнику. — Вот и наша Маша.
Мария Чернышева, начальник службы санитарии и по совместительству его любимая, шла по доскам тротуара, стараясь не запачкать сапожки в жидкой грязи.
— Здравствуй, солнышко, — приветствовал ей Владимир.
Она привстала на цыпочки, чтобы поцеловать его. В противоположность фамилии, она была такой же светловолосой, как он, с прической в стиле «французский выщип», в не совсем облегающих, но и не мешковатых джинсах — тот максимум элегантности, который женщина могла себе позволить в новом мире.
— Вы мне тут работку подкинули? — спросила она, с завистью косясь на пачку сигарет, исчезавшую в кармане Петра. Владимир ей дымить запрещал.
— Да принесла нелегкая одного робинзона. Проверь его по всей схеме, а потом промаринуй в карантине с пару недель. Тебе же нужен был человек, чтоб на территории порядок навести? Потом найдем ему работу. А вообще, со следующего месяца ты будешь заниматься детишками. То бишь педиатрией.
Естественно, это было не пожелание, а приказ.
— Пора кончать с приемом этих бродяг, — сказал бывший следователь, когда Маша, насвистывая, скрылась в здании.
— Предлагаешь выкидывать пинком под зад?
— Нет. Решать проблему окончательно. Иначе могут осесть рядом и промышлять воровством, а то и в банду сбиться. Был же случай.
— Помню. Этих гадов так всех и не поймали. Но может, не надо так радикально? Как тебе плакаты на дорогах? — предложил Богданов — «Путник, тебя здесь не ждут. Поверни назад и катись к едреной матери. Продолжишь идти в этом направлении — снайпер стреляет без предупреждения».
— Может вызвать обратный эффект, — пробормотал Масленников, затаптывая окурок. — А еще я бы прислушался к тому, что там Олег говорит про минное поле.
— Видишь ли, мины — это, конечно, полезно. Но ты разве забыл, что майор сказал? Про свежую кровь?
Петр тактично промолчал. Пополнение генофонда общины его, похоже, мало тревожило. Может, потому, что у него с молодой женой, забеременевшей еще в Убежище, уже был ребенок. А у Владимира с Машей, которым все недосуг было формально закрепить их отношения, после полугода совместной жизни — не было. И такая же картина была у каждой третьей пары. И хотя медицинское оборудование поисковики доставляли часто — от зубоврачебного до гинекологического, искусственное оплодотворение было за пределами их возможностей.
Пока они считали каждый кусок, демография не была центральной проблемой. И все же Демьянов говорил, что каждая семья должна родить двоих за пять лет только для воспроизводства. Просто потому, что мало кто из уцелевших сохранит репродуктивное здоровье после тридцати и мало кто доживет до шестидесяти. Им надо было уже думать о смене.
Иначе, если население упадет ниже планки в пару тысяч человек, не будет никакого разделения труда, а только натуральное хозяйство. Раз картошка, два картошка… И никакой механизации. Хоть Владимир и не хотел обрастать сопливыми оболтусами, но деваться было некуда.
Богданов и сам понимал, что пока их так мало, поддерживать уровень промышленной цивилизации будет трудно. Там, где каждый пашет от зари до зари, трудно содержать специалистов. Пока у общины был «жирок» в виде обученных при старом мире технарей, но среди них молодых было немного. Те все больше «менеджеры».
