Черный день. Книги 1-8 (СИ) - Доронин Алексей Алексеевич

— Нет, это не моя книжка. Это дневник. То же самое, что блокнот, только больше. Сейчас таких уже почти не осталось. Проще найти книгу с текстом, ненужным и глупым, чем чистые страницы. Смотри, какая плотная бумага, какая прочная обложка. Это не обычная школьная тетрадка. Ты заполнишь его сам. Вот тут, — он открыл дневник; чуть пожелтевшая бумага приятно пахла, навевая воспоминания о чем-то съедобном. Внутри в маленькой петельке оказалась металлическая ручка.

— Она бесчернильная, то есть вечная. Хватит на всю жизнь. Пиши обо всем интересном и нужном, что увидишь. И не выдумывай ничего, как я, про древние времена. История делается здесь и на наших глазах. Может, когда-нибудь твои записки будут документом нашей эпохи. Гораздо более важным, чем мои сказки.

Обычная бумага… Они думали, что ее хватит навсегда, и позволяли себе тратить ее на ерунду. Ее и в сортире на гвоздик вешали, и печки от нее растапливали, и самокрутки с махоркой сворачивали. А Гоша и вовсе рвал ее на клочки и делал из нее фигурки, ему одному понятные — то ли неведомые существа, то ли странные узоры. Иногда он их делал только для того, чтобы съесть, и никаких проблем с перевариванием целлюлозы у него не было.

А сколько ее пропало от дождей, сырости и наводнений! Когда они сообразили, что бумагу и картон надо беречь, ее уже почти не осталось.

— Нам надо надеяться, — сказал, откашлявшись, дед, — что у них там в Заринске сейчас бардак и никто про нас не вспомнит. Давно пора было. Еще лет двадцать назад. А мы все откладывали свой Exodus. То есть исход. Разведчики все эти годы видели, как по трассам на юг едут переселенцы. Оно и понятно. Тут ловить нечего. Даже если бы не было Бергштейна. Я немного с ним общался, мне хватило. Он плохой, не потому что немец. Да и какой к черту немец? Такой же сибиряк, как мы. Но он глуп и самодоволен. А люди такого типа хуже, чем просто грабители. Они заберут у нас все до последней картофелины. И ладно бы людям раздали. Или даже сами бы съели. Так они половину сгноят, а остальное потеряют.

В комнату зашел отец.

— Хороший подарок, ничего не скажешь, — он смотрел сквозь них, его мысли явно были заняты. — Никто не видел моего братца прибабахнутого?

— Вроде сказал, что воздухом подышит, — ответил дед. — Ладно, вы сидите, а я пойду каши себе еще положу. С маслом и сахаром.

— Всю не съедай, папаня. Оставь внуку.

Когда дверь за Александром-старшим закрылась и он ушел, шаркая ногами в теплых тапочках, отец хлопнул Младшего по плечу и усмехнулся. Не очень искреннее, явно стараясь ободрить, хотя его об этом никто не просил.

— Хорош подарочек, да? Самокрутки свернешь. Жаль, табак не уродился. В туалет с такой не сходишь. Больно уж плотная, бумага-то. Сына, не слушай всю эту лабуду, которую старый хрыч говорит. Он жизни не знал и не знает, а только свои книги. Ты уже давно мужчина. Хватит бегать по горам как сайгак. Хватит читать ерунду и слушать бабушкины… дедушкины сказки. Найди себе хорошую телку с приличным выменем… Да где же этот придурочный? — отец вскочил на ноги. — Одного еле нашли, теперь второй потерялся?! Ты это… сынок… извини. Пойду, поищу его. День какой-то сумасшедший.

Через пару минут он вернулся мрачнее тучи, которая за окном как раз набежала на солнце.

— Убежал! Убёг! Ну и получит он у меня. Обещал же — не уходить далеко… Даже не предупредил. Если не придет через час, пойдем его искать.

Гоша иногда уходил и гулял поблизости, бегал по оврагам, лазил по обрывистым склонам, прыгал через ручьи. Приходил грязный — лицо черное, вся одежда в земле и репьях, но счастливый. Нужно ему это было — побыть иногда вдали от людей. «Наверно нагуляется и через часок вернется», — подумал Младший.

Ни через час, ни через два дядя Гоша не появился. Комната его была пуста. И калитку кто-то не закрыл. Это было странно, хотя дома в Прокопе запирать и было не принято.

Жил он в пристройке с отдельным входом. Возле его крыльца было много зелени, в основном ягодных кустов — крыжовник, черная и красная смородина, малина, которые он же и объедал и за которыми старательно, хоть и бестолково ухаживал, обстригая секатором, когда ему надоедали разросшиеся колючие ветки.

Дверь в пристройку была чуть приоткрыта, а на пороге лежал Гошин медведь.

Никто уже не помнил, когда они впервые заметили у дяди этого Мишу. Может, лет пятнадцать назад, а может, и двадцать. Младшего вроде еще на свете не было.

Был он велюровый, туго набитый, небольшой — с кошку, и сильно потертый. Перед тем, как он у дяди появился, того видели гуляющим в районе проспекта Гагарина. Миша был пыльный, страшно грязный и рваный, черный от копоти, но пришлось дождаться, когда здоровяк заснет, чтобы просто постирать, оттереть от сажи, заштопать «зверя» и заменить набивку.

«Никита подарил, — объяснил тогда Гоша. — Мальчик. Черный. Совсем черный. Сказал, ему не нужен. Сказал, будет тебе длуг». И с тех пор не расставался с игрушкой.

Говорят, у бабушки после того случая на голове стало еще больше седых волос. Во всей деревне не было ни одного ребенка по имени Никита.

«Такой же. Такой же…» — бормотала она целый день.

А сейчас он этого мишку просто кинул. Наверно, поссорился с ним, как уже случалось.

— Полдеревни сумасшедших, — бурчал Андрей Данилов всю дорогу. — Правильно старый Мясник говорил: от радиации мозги плавятся. Может, товарищ Богданов и прав, что сюда не ездил и даже девок в жены не отпускал. Говорил, нечистая сила тут. Это он один раз у бабушки пектадрахму увидел на шее. Черт его знает, что накатило на нашего дурика. Был такой спокойный. Вместе со мной сходил за отцом. Пошли, надо его найти, пока не залез куда-нибудь!

Сосед Лёва Зенков сказал, что видел, как Гоша уходил куда-то в сторону Центра.

Только этого не хватало.

Уже через десять минут небольшая поисковая группа с фонарями выдвинулась от деревни через пустыри вдоль трамвайных рельсов — к разрушенной части города. Все ругали сквозь зубы «дурика» — беззлобно, хоть и устало — но перечить вождю не смели.

— Да я его под замок посажу, — бесился тот. — А стены поролоном оббить... Сталкер, блин, нашелся.

— Гоша! Брат! Гоша! — кричал он время от времени. Кругом был поросший кустарником пустырь с каменистой спекшейся почвой, главным ориентиром на нем были трамвайные рельсы, сохранившиеся гораздо лучше, чем автодорога.

Разрушенный почти до основания и частью ухнувший под землю Центральный район начинался гораздо дальше, вниз по склону пологого возвышения, в верхней точке которого находился Тырган.

А тут, между двумя районами, и раньше никто не жил, лишь стояли несколько шахт, еще до войны законсервированных. Именно в развалинах надшахтных зданий они и собирались начать поиски.

— Да, я видел, как он туда в развалены залез, — в десятый раз повторил Кирилл Никитич, старик, всего лет на пять младше дедушки, в очках, скрученных проволочкой. — Вам надо было лучше за ним следить.

Он кашлянул и вытер красный нос рукавом фуфайки.

Возвращаясь из похода за грибами, старик издалека увидел чей-то высоченный силуэт, который брел в сторону площадки, где когда-то стояла шахта «Коксовая-2». Он до войны успел тут поработать горняком, хоть и не на этой шахте. Тоже был из коренных.

Это, конечно, лучше, чем если бы Гоша ушел к Провалу. В этих местах опасностей было меньше. Разве что он ушел бы под землю. Но все устья стволов, выходящие на поверхность, были или забетонированы, или завалены.

— Мне ему что, колодки на ноги надо было надеть? На цепь посадить, в будку? — ярился Андрей. — Еще днем он был… адекватный. Вместе сходили за дедом. Ну и семейка, блин. Тот — в поднебесье. А этот — под землю. Женька сказала, что дело в осени. В атмосферном фронте и в фазах луны.

Они шли, растянувшись цепью, на расстоянии двадцати метров один от другого, изредка перекликаясь. Дождь пролил, небо прояснилось, и, казалось, погода обещала еще наладиться. Идти было легко — местность была ровной и хорошо всем знакомой. Но все же здесь иногда появлялись дикие собаки, а пару раз зимой в деревне слышали доносящийся отсюда волчий вой.