Сьюзен Коллинз - Воспламенение
— Я тоже, — отвечает он мне. — И я не говорю, что не буду пытаться. Отправить тебя домой, я имею в виду. Но если быть по-настоящему честным…
— Но если быть по-настоящему честным, ты считаешь, что президент Сноу выдал прямое распоряжение о том, чтобы они удостоверились, что мы в любом случае умрем на арене, — продолжаю я.
— Это приходило ко мне в голову, — произносит Пит.
Это приходило и ко мне голову. Неоднократно. Но в то же время, пока я знала, что никогда не смогу покинуть арену живой, я по-прежнему держалась за надежду, что Пит сможет. В конце концов, это не он вытащил ягоды, а я. Никто никогда не сомневался, что вызов, брошенный Питом, был побужден любовью. Так что, может быть, президент Сноу предпочтет оставить его в живых, сокрушенным и убитым горем, в качестве предупреждения для остальных.
— Но даже если это случится, все будут знать, что мы боролись, правильно? — спрашивает Пит.
— Все будут знать, — соглашаюсь я. И впервые я отдаляюсь от личной трагедии, которая снедала меня с тех пор, как объяви о Подавлении. Я вспоминаю старика, которого застрелили в Дистрикте-11, Бонни с Твил и все эти слухи о восстаниях. Да, все в дистриктах будут смотреть на меня и видеть, как я справляюсь со смертельным приговором, c последним актом превосходства президента Сноу. Они увидят некоторые знаки того, что их борьба не была напрасной. Если мне удастся показать, что я бросаю вызов Капитолию до конца, Капитолий убьет меня… но не мой дух. Какой способ может быть лучше, чтобы дать надежду мятежникам?
Прелесть этой идеи еще и в том, что мое решение сохранить Пита в живых за счет своей собственной жизни само по себе является актом неповиновения. Отказом играть в Голодные Игры по правилам Капитолия. Мой личный план действий полностью соответствует общественному. И если бы мне действительно удалось спасти Пита… с точки зрения революции это было бы идеально. Поэтому мертвой я буду полезнее. Они могут превратить меня в своего рода мученика за это дело и рисовать мое лицо на плакатах, чтобы сплотить людей, и это будет гораздо большим, чем то, что я могу сделать живой. А вот Пит будет полезнее живым. И скорбящим. Потому, что он сможет превратить свою боль в слова, которые изменят людей.
Пит бросил бы все это в ту же секунду, если бы знал, о чем я думаю, поэтому я просто говорю:
— Так что же нам делать с нашими последними несколькими днями?
— Я просто хочу провести каждую минуту моей оставшейся жизни с тобой, — отвечает Пит.
— Тогда пошли, — говорю я, затаскивая его в свою комнату.
Я чувствую, что это подобно роскоши — снова спать с Питом. Я не понимала до сих пор, как соскучилась по человеческой близости. Ощущению его рядом с собой в темноте. Я жалею, что потратила впустую последние ночи, не пуская его. Я проваливаюсь в сон, окутанная его теплотой, а когда открываю глаза снова, из окна уже льется солнечный свет.
— Никаких кошмаров, — говорит он.
— Никаких кошмаров, — подтверждаю я. — А у тебя?
— Ни одного. Я и забыл, на что похож настоящий ночной сон, — отвечает он.
Мы лежим там некоторое время, вовсе не спеша начинать новый день. Завтра вечером будет телевизионное интервью, так что, сегодня Эффи и Хеймитч должны тренировать нас. Много высоченных каблуков и саркастических комментариев, полагаю. Но входит рыжеволосая безгласая, чтобы передать нам послание от Эффи о том, что, в связи с нашим недавним Туром, они с Хеймитчем пришли к выводу, что мы уже вполне можем вести себя прилично на публике. Таким образом, тренировки были отменены.
— Серьезно? — говорит Пит, что-то рисуя на моей руке и рассматривая это. — Ты понимаешь, что это означает? У нас будет целый день для себя самих.
— Так плохо, что мы не можем никуда пойти, — произношу я задумчиво.
— Кто сказал, что не можем? — спрашивает он.
Крыша. Мы заказываем корзину с едой, захватываем несколько одеял и отправляемся на крышу для пикника. Весь день мы проводим на пикнике, сидя среди клумб с цветами и музыкальными подвесками, звенящими от ветра. Мы едим. Лежим на солнце. Я хватаю висящие виноградные лозы и, используя свою практику в создании узлов, плету сети. Пит рисует меня. Мы придумываем игру с силовым полем, которое окружает крышу: один из нас кидает яблоко в его сторону, а другой должен поймать фрукт.
Никто не беспокоит нас. К концу дня я лежу головой на коленях Пита, делая венок из цветов, пока он играет с моими волосами, утверждая, что тренируется вязать узлы. Через некоторое время его руки исчезают.
— Что такое? — спрашиваю я.
— Хотел бы я остановить это мгновение, прямо здесь, прямо сейчас. И жить в нем всегда, — говорит он.
Обычно такие комментарии, в которых есть намеки на его бессмертную любовь ко мне, заставляют меня ощущать себя виноватой и ужасной. Но я чувствую себя так тепло и расслабленно. Не волнующейся по поводу будущего, которого у меня никогда не будет, и я просто позволяю слову выскользнуть:
— Хорошо.
Я могу слышать улыбку в его голосе.
— Так ты разрешаешь?
— Я разрешаю, — говорю я.
Его пальцы возвращаются к моим волосам, а я засыпаю, но он будит меня, чтобы смотреть на закат. На это захватывающе желтое и оранжевое пламя над горизонтом Капитолия.
— Я подумал, что ты не захочешь пропустить его.
— Спасибо, — говорю я. Поскольку я могу сосчитать на пальцах число тех закатов, которые мне остались, я не хочу пропустить ни одного из них.
Мы не спускаемся, чтобы присоединиться к остальным на ужине, и никто не зовет нас.
— Я рад. Я устал делать всех вокруг такими несчастными, — говорит Пит. — Все плачут. Или Хеймитч… — Ему не обязательно продолжать.
Мы остаемся на крыше до последнего. Потом мы идем спать, спокойно проскальзывая в мою комнату, ни с кем не сталкиваясь.
Следующим утром нас будит моя приготовительная команда. Наш с Питом спящий вид — слишком много для Октавии, потому что она мгновенно ударяется в слезы.
— Вспомни, что Цинна сказал нам! — в отчаянье кричит Вения. Октавия кивает и выходит, все еще рыдая.
Пит вынужден вернуться к себе в комнату, чтобы подготовиться, а я остаюсь наедине с Венией и Фливием. Обычная болтовня отложена. Практически мы вообще не разговариваем, кроме редких комментариев насчет того, как мне нужно повернуть подбородок. Уже почти обед, когда я чувствую, что что-то капает на мое плечо и оборачиваюсь, чтобы увидеть Флавия, обрезающего мои волосы, безмолвные слезы текут по его лицу. Вения кидает на него взгляд, и он аккуратно кладет ножницы нас стол и уходит.
Тогда остается только очень бледная Вения. С непреклонной решимостью она работает с моими волосами, ногтями, макияжем. Ее пальцы буквально летают, стараясь компенсировать отсутствие ее товарищей по команде. Все время она избегает моего взгляда. И только когда Цинна приходит ко мне и отпускает ее, она берет мои руки, смотрит мне прямо в глаза и говорит:
— Мы все хотим, чтобы ты знала, что… для нас было честью делать тебя лучше.
И затем она поспешно выходит из комнаты.
Моя приготовительная команда. Мои глупенькие, недалекие, ласковые домашние любимцы с их одержимостью перьями и вечеринками почти разбили мне сердце своим прощанием. Конечно, после этих слов Вении становится совершенно очевидно, что все мы знаем, назад я не вернусь. Весь мир знает это? Мне становится интересно. Я смотрю на Цинну. Он, конечно, знает. Но так как он обещал, я не опасаюсь его слез.
— Так что я надену сегодня вечером? — спрашиваю я, следя за сумкой, в которой находится мой наряд.
— Президент Сноу лично выбрал твою одежду, — говорит Цинна. Он расстегивает молнию на сумке, доставая одно из подвенечных платьев, которое я носила на фотосессии. Тяжелый белый шелк, глубокий вырез, зауженная талия и рукава, ниспадающие от моих запястий до пола. И жемчуг. Всюду жемчуг. Им расшито платье, из него сделано мое ожерелье и венец для фаты. — Даже несмотря на то, что про Двадцатипятилетие Подавления было объявлено в тот же вечер, когда показывали фотосессию, люди все равно продолжали голосовать за их любимые платье, это победило. Президент решил, что ты должна надеть его сегодня. Все наши возражения были проигнорированы.
Я прикасаюсь пальцами к кусочку шелка, пытаясь понять логику президента Сноу. Полагаю, поскольку я была величайшей преступницей, мои боль, потери и унижения должны быть выставлены на всеобщее обозрение. Это, как он считает, все прояснит. Это так грубо, президент превратил мое свадебное платье в саван..[20] Такой удар для моих домашних, это отзывается у меня внутри тупой болью.
— Хорошо. Было бы очень досадно, если бы такое милое платье пропало даром.
Цинна помогает мне залезть в него. Когда оно оседает на моих плечах, они не могут не пожаловаться.
