Алексей Гравицкий - Аномальные каникулы
— Знаешь что, — беззлобно перебил его Тимур, бултыхнув в кружке прозрачную отраву, — хватит уже обо всех заботиться.
— Как хочешь, — не стал спорить Ворожцов. — Только тогда мне тоже налей.
Они молча выпили, и от движения их тени причудливо изогнулись на стенах.
Тимур отставил кружку. Посмотрел, как огонек пляшет завораживающий фокстрот…
Отчаянно и страстно, словно в последний раз.
Вот трепыхается он в этом безумном танце, бьется желтым призраком о стеклянную колбу керосинки, дрожит.
Смотрит на мир через копоть.
Дышит тем же воздухом, что и мы.
Этот маленький язычок пламени чем-то похож на ночного мотылька. Только мотыльки летят на огонь, а ему лететь некуда. Он и так горячий. Да и как обжечься о самого себя?
Ему страшно совсем другое.
Не сгореть в один миг, вспыхнув яркой звездочкой. Нет.
Ему страшно наоборот…
Погаснуть.
Глава одиннадцатая. Деревня
Как заснул, Ворожцов не помнил. Зато момент пробуждения крепко отпечатался в сознании: сон отступил мгновенно, теряя смысл, но оставляя ощущение.
Страх.
Ему снилась зима и школа. Во сне были Сергуня, Мазила, Наташа. Живые. Там были они с Тимуром и Лесей. И все было хорошо. А потом…
Что случилось потом, Ворожцов вспомнить не смог. Как отрезало. Осталось только неистово заходящееся сердце и крик, застрявший в глотке.
Он сощурился и потер глаза.
Успокоиться. Это только сон. И хуже, чем наяву, в этом сне уж точно не могло быть.
Сердцебиение унялось, глаза свыклись с полумраком комнаты. Ворожцов распрямил затекшую спину. Огляделся.
Он так и заснул сидя за столом. Рядом стояли пустые консервные жестянки, потухшая лампа, кружки и недопитая бутылка. Глянув на нее, Ворожцов поморщился, прислушался к ощущениям. Похмелья не было, только чувствовался мерзкий привкус во рту.
Леся по-прежнему лежала на кровати, свернувшись калачиком, укрытая спальником. Будто и не пошевелилась за ночь. Тимур…
Ворожцов крутанулся испуганно, но опасения были напрасными. Тимур никуда не делся — дрых на второй койке. Один. А ведь мог и к Лесе под бок пристроиться, но не стал. Почему?
На этой мысли он жестко оборвал себя. Сколько можно уже об этом.
Достал наладонник, включил. Экран засветился, разгоняя тьму. Плюмкнуло.
За спиной заскрипела древняя тахта. Ворожцов снова повернулся. Тимур приподнялся на локте, посмотрел на него одним глазом, прищурившись.
— Чего не спишь в такую темень? — буркнул он спросонья. — Время сколько?
Ворожцов глянул на экран ПДА. Поднялся из-за стола.
— Девятый час. Вставать пора.
Тимур стрельнул глазами по окну.
Стекло мутное, пыльное, ставни закрыты и заколочены. Правда, рассохлись, просвечивая тонкими щелками. Если б не это, в комнате была бы вовсе кромешная тьма.
Ворожцов убрал наладонник, зажег керосинку. Как бы невзначай приподнял лампу, высвечивая кровать Леси. Девчонка лежала неподвижно, глаза закрыты.
Как подошел сзади Тимур, он не услышал, скорее почувствовал его присутствие возле стола. Ворожцов опустил лампу рядом с початой бутылкой.
— Чего дальше? — спросил тихо. — Пойдем?
— Позавтракаем и пойдем, — просто сказал Тимур.
— Лесю разбудить надо.
Спальник на кровати едва заметно шевельнулся.
— Я не сплю, — откликнулась Леся. Голос ее прозвучал странно, чуждо. Хриплый, гнусавый, насквозь простуженный — незнакомый.
Да она совсем больна!
— Лесь, ты как? — забеспокоился Тимур.
— Нормально.
Фраза, хоть и была короткой, разбередила простуженное горло. Леся закашлялась долго и сухо. Ворожцов обогнул столешницу, присел у кровати, положил руку на лоб девчонки. Под ладонью было горячо. То ли руки замерзли, то ли…
— У тебя жар.
— Небольшая температура, — не согласилась Леся и снова закашлялась. — Сейчас встану.
— Лежи, — приказал Тимур и повернулся к Ворожцову. — Чего делать будем?
Ворожцов пожал плечами. А чего тут сделаешь?
— Пусть отлеживается.
— Вчера ночью холодно было, — вяло пояснила Леся. — Потом дождь этот еще… промокла.
— Все промокли, — пробормотал Ворожцов.
Споткнулся о взгляд Тимура.
— Ворожцов, ты на самом деле дурак или прикидываешься?
— Не ссорьтесь, — попросила Леся. — Я правда сейчас встану.
— Лежи, — твердо повторил Тимур. — Нечего скакать, без тебя сходим. Сейчас чаю заварю.
Пока Тимур заваривал чай, Ворожцов сжевал пару галет. Сухое печенье ободрало глотку. Ворожцов кинул взгляд на Тимура, священнодействующего с заваркой, и потянулся за флягой с водой. Свернул пробку, сделал глоток. От воды как будто стало хуже. К неприятному привкусу, который не вышло забить галетами, добавилась легкая тошнота.
Ворожцов положил флягу на стол.
— Я на улице подожду, — сказал он и вышел из комнаты.
В сенях было совсем темно, двигаться пришлось на ощупь. Дверь поддалась со второго раза. Скрипнуло, и в глаза ударил яркий свет. Ворожцов сощурился, неуклюже спрыгнул на землю. Глазам было больно. После вчерашних изменений погоды, после мрака заколоченного дома, в котором ночь продолжалась и теперь, солнце буквально слепило.
Он отошел к забору, прислонился к столбу и тяжело задышал, отгоняя тошноту.
Брат говорил, что воду пить с похмелья — последнее дело. Видно, был прав. Хотя откуда похмелье — выпили они совсем немного. С другой стороны, а что еще это может быть?
Ворожцов сплюнул обильную слюну и решительно распрямился. Охнул. Снова опустил плечи.
Вчера, после того, как Тимур налил по третьему разу, стало казаться, что если выпить еще чуть-чуть и поспать, то все пройдет. Они заснут, а наутро проснутся бодрыми. Выглянет солнце, и не будет проблем. Все притупится, останется во вчера.
Они выпили еще и завалились спать.
Теперь светило солнце, но легче не стало. Страхи, боль, усталость и гложущая тоска никуда не ушли. Они даже не притихли. Рвали душу совершенно не таясь. Только до кучи прибавились мерзкий привкус во рту и тошнота. Да потихоньку начинало сверлить в виске.
Ужасно. А Павел пил неделями напролет. Зачем? Неужели думал, будто что-то изменится? Или делал это ради того самого краткого мгновения надежды, что еще чуть выпьет, проспится и проснется в новой жизни? Это же обман.
И Ворожцов вдруг отчетливо понял: брат его слаб.
Нет, он не стал любить Павла меньше. Не перестал уважать его. Но безмерность этого уважения и непогрешимость авторитета пошатнулись. Не тогда, когда брат ушел в Зону, не тогда, когда ругался с Эпштейном, не тогда, когда вернулся и пил беспробудно, доводя своим пьянством мать до тихих слез, — нет. Это случилось сейчас, когда Павел находился практически в другом измерении.
Брат ничего не делал для этого, он даже не бездействовал.
Просто Ворожцов что-то понял или что-то пережил.
Догнал Павла. Сократил дистанцию. И…
Дверь скрипнула, сбивая с мысли. Ворожцов обернулся. Тимур, щурясь и прикрывая глаза от прямого света выставленной козырьком ладонью, уже шел к нему через заросший травой двор. Руки у него были свободны.
— А где обрез? — спросил Ворожцов.
— Лесе оставил. Ей он нужнее.
Тимур подошел вплотную, отнял руку от лица.
— Идем?
Ворожцов кивнул и вышел за калитку. Спросил не оглядываясь:
— Чего это ты таким заботливым стал?
— Нет, ты все-таки дурак, — спокойно произнес Тимур. — В чем-то умный, а в чем-то дурак дураком. Девчонка простужена вдрызг, да еще и осталась одна. Мозгами раскинь: о ком мне еще заботиться?
В груди кольнуло. Как-то очень гладко все звучит. Очень правильно.
Ворожцов остановился и все-таки повернулся к Тимуру.
— Слушай, давай честно. Ты же ее… — Он споткнулся подбирая слово. Закончил: — Ты же к ней с самого начала неровно дышишь.
Тимур стоял рядом. Спокойный, словно в отличие от Ворожцова нашел свою правду. И, осознавая это, смотрел на него с легким превосходством: дескать, я знаю, а ты со временем поймешь.
— Ворожцов, выкинь уже мысли похотливые из башки. — В голосе его тоже сквозила нотка спокойного, уверенного понимания своей правоты. — Нам отсюда сейчас выбраться надо как-то. А еще прибор найти. Вот об этом лучше думай.
Ворожцов насупился. Это было как будто не по правилам. Он сам постоянно думал о всех, кто подходил к Лесе, как о похотливых самцах. Свое чувство трепетно оберегал и считал настоящим. А тут вдруг в похоти обвинили его.
И ведь не ответишь ничего: любое слово будет выглядеть как оправдание. А любое оправдание докажет его неправоту. Покажет, что его в первую очередь заботит Леся, а не то, что происходит вокруг.
А что его заботит на самом деле?
Да всё.
И Леся тоже.
Он же человек. Он же любит ее. И может, ему жить осталось всего ничего. Так как же ему и о ней не думать? О ней и о Тимуре…
