Владимир Ильин - Пожелайте мне неудачи
«Сон разума порождает чудовищ» – прекрасно сказано, но, увы, не про наше время.
В наше время, наоборот, чудовищ порождает не сон разума, а его чрезмерная активность, ведь любая лихорадочная деятельность на пределе возможностей всегда имеет отрицательные последствия. Так, если двигатель в течение длительного времени будет работать на бешеных, предельных оборотах, то он неизбежно начнет перегреваться, возрастет износ его клапанов, вкладышей, поршней и прочих деталей, ухудшатся технические характеристики… На определенном этапе это явление, видимо, наблюдается и в науке: отлаженный организм, не вынося чрезмерного умственного напряжения, начинает давать сбои, ошибки, словом, говоря языком математиков – начинает «делить на нуль». И тогда появляются так называемые чудаки, «борцы против косности и рутины», о которых с восхищением и сочувствием пишут журналисты, которых приглашают на телепередачи и ток-шоу, которым дают слово на страницах изданий, не имеющих никакого отношения к миру науки…
Именно поэтому, когда мне, сотруднику секретного отдела КГБ СССР, занимавшемуся всякими паранормальными явлениями, встретился очередной такой «непризнанный гений» по фамилии Гузевский и вывалил на меня с ходу свои полоумные рассуждения о «биоэнергоинформационных полях», «микролептонах», «уравнениях судьбы» и «бумерангах Кармы», то я сначала не придал всей этой дребедени особого значения.
Человек он был, как сейчас говорят молодые люди, «повернутый» на лженауке, хотя, признаться, был способен увлечь слушателей своим красноречием. Мы с ним профессионально побеседовали несколько раз, и вдруг я зацепился за одну его мысль, показавшуюся мне весьма любопытной, хотя и чисто умозрительной. Речь шла о том, что, в соответствии с теорией слабых и сверхслабых микролептонных взаимодействий, не только Вселенная влияла на человека, но и каждый человек влиял на состояние окружающего его мира. Как правило, люди оказывали слишком ничтожное воздействие на Вселенную, чтобы его стоило принимать во внимание. Но почему бы не предположить, что существуют отдельные личности, которые способны, при определенных условиях, как бы катализировать природные процессы и оказывать сверхмощное воздействие на ту среду, в которой они находятся, будь то природа или человеческое общество?.. Оставалось только изучить, что же это за условия, позволяющие «детонаторам» (этот термин был введен уже не Гузевским, а мной) проявить свои феноменальные способности, а потом и разработать методику их выявления…
Через несколько дней, через голову всех вышестоящих начальников (нашему отделу было предоставлено такое право) я подал докладную записку на десяти страничках на имя Председателя Комитета, снабдив ее грифом чрезвычайной секретности.
А через несколько месяцев тяжелая махина административно-командной системы стронулась с места и постепенно стала набирать обороты. Я был повышен в звании и назначен начальником нового отдела – Особого отдела «нуль» (впоследствии мы удачно трансформировали этот нуль в букву "О" от слова «Опека»). Мне были предоставлены деньги, средства, чрезвычайные полномочия и кое-кто из испытанных в деле сотрудников. Остальное было за мной, и я не обманул высокого доверия ко мне…
Ровно через год «напряженного труда и интенсивных поисков» по разработанной Гузевским и его помощниками (ему дали в подчинение чуть ли не целый НИИ) методике нами был выявлен первый «детонатор», который, по нашей версии, «ведал» состоянием вулканических процессов в земной коре нашей необъятной Родины от Кавказа до Камчатки. За ним последовали другие. Каждый из них «отвечал» за что-то свое и требовал повышенного внимания к себе. Отдел О впору было доводить до размеров всего Комитета. Я чувствовал, что нас вот-вот попрут в шею с нашими всевозрастающими запросами, и вскоре пришел к мысли, что лучше иметь одного объекта, чем множество.
Так в восемьдесят втором в поле нашего зрения появился Подопечный. Разумеется, как и прочие «детонаторы», выбор наш был якобы обусловлен «научной методикой поиска и отбора», а на самом деле мы действовали наобум, и совсем по иным критериям…
С тех пор прошло почти пятнадцать лет. Много всяких перипетий было за это время, но нам удавалось удержаться на плаву даже в, казалось бы, самых безвыходных положениях.
Но закономерности развития свидетельствуют, что, рано или поздно, любой системе приходит конец. Причины могут быть самые разные, но это случается с неизбежностью Большого Взрыва нашей Вселенной.
И вот теперь это случилось, но нельзя сказать, что я спокойно воспринял реализацию этой вероятности, которая многие годы висела надо мной и моими людьми подобно тени смерти, которая витает над любым из смертных. И прежде всего потому, что конец делу, которому я посвятил всю свою жизнь, положил не кто иной, как мой самый любимый и верный ученик. Наверное, нечто подобное чувствует всякий учитель, когда воспитанный и обученный им юноша разбивает в пух и прах его идеи… А еще, скорее всего, мне не было бы так обидно и горько, если бы это произошло естественным путем – например, в том случае, если бы Подопечный умер от глубокой старости, как какой-нибудь Мао Цзэ-дун, когда помочь ему были бы бессильны все медики на Земле, вместе взятые. Я даже не переживал бы так, если бы Опеке пришел конец в результате чьей-то ошибки, неосторожности, чисто случайной оплошности…
Но я не мог и представить себе, что кто-то когда-нибудь сознательно поднимет руку на Опеку – да так, что я и все мои люди окажемся бессильными наблюдателями гибели двадцатилетнего труда многих людей.
* * *
6 сентября 1997 года приходилось на субботу. Именно в этот день Москва пышно отмечала свое 850-летие. Было похоже, что организаторы торжеств решили доказать всему миру, что русские еще не разучились праздновать великие события. Лично я относился к юбилею столицы очень спокойно. Я и свои-то дни рождения не очень люблю отмечать, а тут речь шла о целом городе. Поэтому, когда до знаменательного события оставалось уже совсем мало, и повсюду, куда ни кинешь взгляд, подряженный во всех концах нашей необъятной страны рабочий люд в авральном порядке реставрировал, возводил, скреб, мыл, чистил и красил, я лишь чертыхался про себя: сколько же денег собираются истратить, чтобы пустить всему миру пыль в глаза!.. И это как бы оправдывало меня в своих же собственных глазах: чем, собственно говоря, моя многолетняя махинация с Опекой отличается от того растранжиривания средств, которое допускают руководители города и страны?
Накануне я вернулся домой поздно, потому что ездил в загородную резиденцию Деда на очередной доклад. Несмотря на всю свою загруженность перед торжествами, Дед урвал пару минуток для меня в своем графике, но это время, как зачастую это бывало, пришлось на заполночь.
… Вообще, об Опеке в стране знали всё до мельчайших подробностей всего три человека: президент (ранее – Генеральный секретарь), премьер и председатель Комитета. Такая секретность была не случайной. Еще Андропову я с цифрами и фактами в руках убедительно доказал, что общественная стабильность в нашем государстве, а значит – и благополучие правящей верхушки, зависят от одного-единственного человека, его состояния и настроения. С Брежневым этот номер не прошел: он не поверил Председателю Комитета и, хотя и разрешил создание «отдела О», но, пожевав губами, произнес: «Ты мне мозги не пудри, Юра, я ведь не по первоисточникам знаю, что бытиё определяет сознание, а не наоборот! Я об этом даже две книжки написал, не читал? „Малая Земля“ и „Целина“ они называются!..».
Самое интересное, что все те, кто приходил к власти после Ильича-2, почти безоговорочно принимали на веру необходимость продолжать Опеку, но первое время им обязательно надо было доказать на деле, что мы не зря едим свой хлеб. И мы доказывали. Люди Гузевского составляли пухлые отчеты и одностраничные справки, из которых явствовало, что если завтра с головы Подопечного упадет волосок – грянет такая катастрофа, что вся страна – а то и весь мир – в ужасе схватится за голову. При этом приходилось искусно воздействовать на подлинные научные авторитеты, если они в качестве «независимых экспертов» отказывались подписывать подобную галиматью. В ход шли любые средства, в том числе и самый грубый шантаж.
А что делать, иначе было нельзя: пан или пропал…
Любопытно, что на эпоху Горбачева пришлось больше всего катастроф – и природно-естественных, и общественно-политических, и техногенных. В отличие от нынешнего Деда, Михаил Сергеевич предпочитал общаться со мной исключительно по зашифрованному каналу личной связи (для этого на орбиту был запущен специальный спутник), и только два раза он удостоил меня чести личного приема: сразу после аварии в Чернобыле и по возвращении из Фороса. Если в первую нашу встречу он орал, бесновался и топал ногами, обвиняя меня в преступной небрежности (как раз тогда Подопечный узнал от Стабникова о смерти своей матери), то во второй раз он был неожиданно тих и задумчив. «Вы отдаете себе отчет, генерал, что это не я повернул историю в нашей стране с накатанной колеи вбок, а вы?», спросил он меня тогда в конце беседы. Впрочем тут же, криво улыбнувшись под очками, добавил: «Да вы не бойтесь, в мемуарах об этом я никогда не напишу». Я не боялся, потому что считал, что если кому-то из нас и следует бояться, так это ему – слишком много он знал таких секретов, обнародование которых стало бы непростительной ошибкой.
