Андрей Плеханов - День Дьявола
В тот день я приземлился на скамью за длинным деревянным столом, под деревянным навесом, закрывающим от палящего солнца. Это было весьма кстати. Был конец августа. В Испании это весьма жаркое время года, смею заметить. И самый разгар сезона.
В загончике рядом только что закончилось родео. На настоящее родео это, конечно, тянуло с трудом, но для Парка Чудес было вполне прилично. Тройка ковбоев заставляла своих лошадей изображать, что они дикие и необузданные. Лошадки дисциплинированно взбрыкивали крупами, лягали воздух задними ногами и ржали. Над зрителями.
Родео закончилось, и подростки толпой ломанули прямо через мое открытое кафе к Стампиде. Чуть пиво мое со стола не сшибли - прыгали через скамьи, как неловкие кузнечики. Чума! Стампида - самый любимый аттракцион подростков. Это огромные горки, поднимающиеся до самого неба ажурными деревянными конструкциями. Как на любых горках, там имеются рельсы, и по ним носятся со страшным ревом открытые вагонетки с орущими от восторга подростками. Стампида не такая гигантская, как Большой Змей, но дети любят ее больше. Потому что в Стампиде стартуют одновременно два составчика из вагонеток - голубой и розовый. И можно соревноваться, кто из них придет первым.
Видели бы вы, что творится на этой Стампиде! Собственно говоря, видеть-то там как раз нечего, это нужно слышать. Я как-то наблюдал по телевизору, в передаче «В мире животных», птичий базар. Сотни чаек, гагар, каких-то там тупиков и баклуш на скалах одновременно голосили и размахивали руками, пардон, крыльями. Это было то же самое.
Мне, в принципе, все равно - что голубые, что розовые. Я ни за тех, ни за других. Я сидел, и пил себе пивко, и ел отличный стейк, потому что именно в этом заведении стейки жарят так, как нигде в целом мире. Я наслаждался жизнью.
И еще я рассматривал одного инвалида. В Парке Чудес очень много инвалидов каких угодно разновидностей - дэцэпэшников, паралитиков, безногих и безруких, слепых, всяких sordomudos[Глухонемых (исп).], на протезах, костылях и колясках. Разве что на носилках еще нет.
Сперва меня шокировало это. Я привык относиться к инвалидам совершенно по-другому. Я с детства знал, что у инвалида есть два пути. Первый - торчать дома и не высовываться, не раздражать своим неполноценным видом окружающих. Второй - сидеть на тряпке на грязном полу подземного перехода, поджав под себя обрубки ног, смотреть в пол и ждать, когда в кепку тебе кинут немного мелочи, и знать, что в конце «рабочего дня» придет здоровый молодой ублюдок, развозящий инвалидов по местам их «работы», и загребет деньги себе, оставив лишь чуток, чтобы не умереть с голоду.
Не то чтобы я считал инвалидов неполноценными людьми. Просто я так был воспитан - в совковой системе.
Здесь я увидел совершенно другое. И сам стал относиться к инвалидам по-другому.
Я вспомнил вдруг, что и сам легко мог стать инвалидом, на всю жизнь. Тогда, когда пулей зацепило мою бедную черепушку. Я вполне мог бы провести остаток жизни в коляске или даже кровати.
Инвалиды - замечательные люди. Я убедился в этом. Я восхищен тем, как мужественно они борются со своими бедами, как радуются тому, что для обычного человека является естественным и обычным, и как они умеют сопереживать чужому несчастью. Любовь к жизни светится в их глазах. Я не могу сказать, что я просто терпимо отношусь к этим людям, совсем нет. Я вырву глотку любому здоровому лосю, который на моих глазах обидит увечного человека. Я не могу назвать себя сентиментальным, но эти люди - моя слабость. Я не могу просто так видеть, как смеется человек, прикованный к инвалидному креслу, и как пытается хлопать плохо слушающимися руками, и как радость озаряет его бледное лицо. Он заслужил эту радость больше чем кто бы то ни было.
Здесь очень много сделано для тех, кто не может ходить своими ногами и не может распихивать локтями здоровых своих собратьев. Но самое главное - здесь относятся к ним как к людям.
Извините, я снова отвлекся. Значит, я сидел, и пил пиво, и потихоньку рассматривал человека, показавшегося мне интересным. Он был инвалидом и сидел в коляске. Но он был необычен.
Он сидел абсолютно неподвижно, как мумия. Сидел в большой инвалидной коляске - довольно допотопной. Сейчас здесь таких почти не осталось. В его коляске не было ни электрического привода, ни даже ручных рычагов для передвижения. Такая коляска могла предназначаться только для человека, который не мог сделать самостоятельно ничего, даже нажать на кнопку управления.
Естественно, к такому человеку и такой коляске должен был прилагаться провожатый, чтобы эту коляску передвигать. И провожатый наличествовал. Это был человек небольшого роста, с желтым морщинистым лицом и узкими глазами. Пожилой китаец или кореец. Короче говоря, дедуля был с Востока.
Китаец этот был, пожалуй, ничем не примечателен. Кроме того, что одет был в полный костюм. Брюки, и длинный модный пиджак с четырьмя пуговицами, и безукоризненную сорочку с пуговками на воротнике. У него была даже булавка на галстуке - золотая, с маленьким бриллиантиком. Ручаюсь, что настоящим.
Все это выглядело жутко несуразно. Если предположить, что китаец - слуга господина в инвалидной коляске, то на кой черт слуге надевать костюм от Валентино за четыре тысячи баксов, и золотые запонки, и лаковые ботиночки, и эксклюзивный шелковый галстук? Человек в таком костюме в Парке Чудес выглядел чужеродным элементом. Вы представьте, что идет светский раут, и все - в классических смокингах, и нет ни одного человека даже в обычном пиджаке, и дамы блистают драгоценностями в глубоких декольте, и пьют шампанское Freixenet Cordon Negro, и разговаривают о музыке Рамо… И вдруг распахивается дверь, и на пороге появляется небритый мужик с шевелюрой, не знавшей расчески с пионерских лет, в семейных трусах и рваной майке, в домашних тапочках. Он идет, почесывая волосатую грудь в татуировках. И все делают вид, что ничего особенного не происходит, что так и должно быть.
Сейчас было, как говорится, с точностью до наоборот. Все таращились на этого китайца исподтишка, как я. Все вокруг были одеты преимущественно в шорты и майки. И тапочки, само собой, - по причине тридцатиградусной жары. В костюме, застегнутом на все пуговицы, при такой температуре можно было расплавиться, как в мартеновской печи.
Впрочем, что это я все про китайца? Китаец как китаец. Может быть, у него украли все вещи, когда он был на приеме у управляющего банком Credit Suisse? И ему больше не в чем было идти на прогулку, чтобы везти мумию, у которой он был слугой, в Парк Чудес?
Тот, кто сидел в инвалидной коляске, мало напоминал живого человека. Скорее, это был сидячий манекен. У него были длинные, довольно светлые волосы. Кожа лица его была бледна как воск - это при испанском-то солнце! Глаза его закрывали черные, абсолютно непроницаемые очки. Руки его лежали неподвижно на коленях, на теплом клетчатом пледе красного цвета. Плед бережно укутывал ноги человека. А верхняя половина человека была облачена в спортивный костюм - дешевенькую синюю олимпийку с длинными рукавами, застегнутую до самого горла.
Трудно сказать, сколько лет было этому человеку. Наверное, около тридцати лет. Но выглядел он так, словно умер не менее десяти лет назад и над ним потрудились хорошие специалисты по бальзамированию.
Такая вот парочка. Старый китаец в дорогущем костюме привез развлекаться молодого европейца в дешевой турецкой олимпийке и ржавом допотопном кресле в Парк Чудес. Только не видно было, что молодой человек развлекался. Он никак не реагировал на звуки, которые окружали его со всех сторон.
Они просто стояли посреди широкой улицы, на мощеной мостовой Канзаса, и все обходили их с обеих сторон. Старик смотрел неподвижно в некую точку, находящуюся между Салуном и Ковбойским тиром. Куда смотрел парень в коляске, было непонятно. Возможно, он спал. Но мне казалось, что он даже не дышал.
Назвать развлечением это было трудно.
Они стояли так минут десять. Недалеко от меня, метрах в десяти. Я смотрел на них, и выпил уже свое пиво, и разобрался со своей отбивной. Меня уже начала доставать их неподвижность. И вдруг старик медленно пошел и покатил коляску перед собой. Я с облегчением вздохнул.
Они двигались по направлению к Мексике. Я двинул туда же, потому что подходило время дневного представления.
Я участвовал в нескольких представлениях, в разных амплуа. Если в утреннем «Да здравствует Мексика» я жонглировал бандерильями, то в дневном представлении я работал с кастаньетами под музыку марьячей, а потом метал ножи.
Это было моим новым номером. Точнее, я жонглировал ножами - четырьмя, а потом пятью, а потом даже шестью. И только в конце номера я кидал их - и просто так, и с поворотом, и не глядя, через голову. И все они втыкались в специальную доску. Для меня это было довольно просто. Но выглядело эффектно.
