Александр Золотько - Пехота Апокалипсиса
– Зайди, Алена, в дом.
Алена зашла.
– Моду взяла! – победно фыркнула вдогонку Соколова.– Я право имею! Ты у нас участковый, вот и должен днем и ночью порядок блюсти и нас охранять...
Лукич от греха подальше поставил черенок в сени и прикрыл дверь.
– Чего ты с утра пораньше завелась? Люди вон спят. Еще и солнце не встало...
– Ты мне скажи, когда этих крашеных уродов из деревни уберешь? – спросила, чуть умерив голос, Соколова.– Я уже дней десять смотрю, как они с нашими малолетками разговаривают, к себе манят... Агитируют, мать их так!
Лукич достал из кармана портсигар, зажигалку. Прикурил.
Вдову нельзя остановить, ее нужно просто переждать, а потом попытаться восстановить разрушенное, как после стихийного бедствия.
– Я своему говорила... Васечка, говорила, не ходи ты, сукин сын, к коровнику, умоляла – а он что?..
– Что? – спросил Лукич.
Напрасно он вышел на мороз, не одевшись толком. Тапочки, носки, спортивный костюм – тридцатиградусный мороз такую одежу не уважает. Вот и Лукича он с ходу обнял, панибратски, и вроде как шутейно провел холодной рукой по спине.
– А он мне прямо в лицо – заткнись, говорит, мать, не понимаешь ты ни хрена в этом, космосе...
Я его, конечно, за патлы-то оттаскала, но ведь он снова: чуть я из дому – шасть к коровнику... А вчера – так и вообще ночевать не пришел...
– Пропал?
– Как есть пропал. В десять – нету, в одиннадцать – нету, в двенадцать – нету, в час – нету...– зачастила Соколова.
– Так и не пришел? – спросил Лукич, пытаясь хоть как-то направлять причитания в нужное русло.– Совсем?
– Как это не пришел? – возмутилась Соколова.– Явился часов в полшестого. Я слышу – он шасть в дом. Я затихла, вроде как сплю, а он разделся и спать лег. Уснул. Тут я одежду его проверила на вешалке, потом ту, что он на стуле оставил возле кровати. А потом Бог надоумил меня в его заначку глянуть, где он фотографии эти голые держит. И вот чего я нашла, смотри...
Дарья протянула Лукичу на ладони что-то зеленое. Лукич спустился по ступенькам, присмотрелся.
На мятом листке бумаги лежала щепотка зеленой пыли.
– И что это? – спросил Лукич, чувствуя, что начинает дрожать на ледяном ветру.
Странно, но легкая на вид пыль на ветер внимания не обращала – лежала себе на бумаге зеленой кучкой, даже след чьего-то пальца на ней сохранился.
– А то и сам не знаешь? – хриплым шепотом осведомилась Соколова.– Это моему Васеньке те дали, из коровника. Я поначалу думала – краска какая, а потом понюхала... только чуть, самую малость... Как на ногах устояла, не понимаю. Вот только в сарае стою, как вдруг – пожалте – на верхушке горы, красной такой, высокой... небо вокруг почти зеленое, а внизу – то ли город какой, то ли посуда стоит хрустальная: графины, стаканы – только громадные такие... А мне хорошо так... не сказать, как хорошо...
Соколова вдруг замолчала, глядя на свою ладонь. Осторожно дотронулась указательным пальцем правой руки до пыли, подняла палец к глазам, словно рассматривая зеленые пылинки, прилипшие к коже.
– Стоять! – приказал Лукич.
Шагнул вперед и успел перехватить руку Дарьи возле самого ее лица, отобрал бумажку с порошком.
– Ты чего? – неожиданно тихо спросила Дарья, прошептала даже как-то жалобно.– Отдай...
Будь ты неладна, Дарья Соколова, вместе со своим сыном Васечкой, подумал Лукич. Это ж что за хрень такую вы принесли в дом? С первого раза тыркнуло, с крупинки...
Кто ж такое выдумал? Неужто – космополеты? Вот ведь придурки! Их же мужики за такую дрянь не то что выгонят – в клочья порвут.
– Отдай,– снова попросила Соколова.– Отдай, миленький! Я прошу тебя – отдай, не греши... Я ж не все прошу – пылинку махонькую... Я только понюхаю... Только-только...
Лукич тщательно завернул бумажку, стараясь не прикоснуться, прикинул, что обертка тут нужна посерьезнее, оглянулся, где тут может лежать кулек старый, полиэтиленовый...
И прозевал, как Соколова кинулась в драку.
Левую щеку обожгло словно огнем, ногти разодрали кожу от виска к губам.
Лукич отшатнулся, выронил бумажку с порошком, но руку Дарьину перехватил. И вторую – тоже.
Дарья не кричала. Она шипела, выплевывая слова, дергалась, пытаясь освободить руки, чтобы дотянуться до ненавистного лица, располосовать его, порвать в клочья...
– Отдай, не твое... моего сынка это – мое, значит... не имеешь права... я только понюхаю, самую малость... все забрать решил... сволочь... ну миленький, ну Тема, ну помнишь – ты же с мужем моим дружил... вы когда с ним за бутылочкой садились, я же не мешала... не отбирала... я ж тебя загрызу... загрызу, тварь... отда-ай!
Соколова завыла, изо рта пошла пена, лицо потемнело, словно под кожей запеклась кровь.
Из дому выбежала Алена, сунулась было помогать, но Дарья вдруг замерла, глаза закатились, тело ослабло и опустилось на колени. Лукич продолжал сжимать руки, чтобы не дать Дарье упасть.
На соседнем дворе залаяла переполошившаяся собака, послышались голоса – люди бежали на крик.
– Вытри мне чем-нибудь лицо,– попросил Лукич жену.– Снег приложи – печет очень...
– Ничего не печет,– сказал Пфайфер.
– Как же не печет, если печет,– тоном обиженного ребенка произнес Касеев, рассматривая ссадины от наручников на своих запястьях.– От йода всегда печет... Вы вон как намазали...
– Как намазал, так и намазал. По методу доктора Пилюлькина. Снаружи йод, вовнутрь – касторку. У вас, уважаемый господин Касеев, внутри ничего не болит? Я бы вам с удовольствием еще бы и касторки налил. Литра четыре. Взрослый человек, между прочим.
– Казалось бы,– сказал мрачно Касеев.
Ему не нравился тон Генриха Францевича.
Тот явно старался делать вид, что ничего прошлой ночью не произошло, что не тащил на себе Пфайфер Касеева под недоуменными взглядами мужиков в гараже СИА («Что уставились?.. Ну, перебрал человек немного, сами что, ни разу не выключались?»), не пытался Касеев своего спасителя придушить, что не звучал в мозгу Касеева чужой голос...
Не было ничего странного.
Заботливый дедушка печется о здоровье и самочувствии великовозрастного внука, а тот капризничает и вредничает...
– Пойдемте, Женя,– сказал Генрих Францевич.– Нужно перекусить... Когда еще вернемся... А в деревне нам даже воды не дадут после ареста участкового.
– Не хочу,– ответил Касеев сварливо.– Вот дозу...
«Не врите»,– прозвучало в мозгу.
Касеев замер.
«Вам не хочется дозы. И вам, кстати, очень повезло, что вы вросли именно вчера. Иначе сейчас захлебывались бы зеленой пылью, а в дверь к вам ломились неудачники, не сделавшие запасов зелья... Сегодня очень повысился спрос. Боюсь, многие пострадают...»
– Что с тобой? – тихо спросил Пфайфер.– С тобой говорит...
– Говорит Москва, точное московское время – приблизительно двенадцать часов! – выкрикнул Касеев.
– Не нужно истерики,– попросил Горенко.
Маленький Горенко, заползший в мозг Касеева. Пробрался в самую середку, протиснулся между извилинами, а теперь бормочет что-то, скоро начнет указывать.
А что? Ему просто. Крохотной ручкой вцепится в нерв, потянет... Тянет-потянет...
Касеев сел на диван и зажал руками уши.
– Горенко? – спросил Пфайфер.
– А кто же еще! – Еще секунда – и голос сорвется в крик, в визг испуганного животного.– Это же он ко мне в мозги залез...
«Не только я...»
– Что?
«В принципе, каждый, кто прошел процедуру, может связаться с вами напрямую...»
– Черт...
«В этом есть и свои прелести. Вы сами можете связаться с любым из них. А еще с компьютерами, телевизорами и телефонами... Даже в Сеть можете скользнуть... Не насовсем, тут без посторонней помощи у вас не получится... А говорят, что там, в Сети, очень даже неплохо... Один мой знакомый жизнью ради этого пожертвовал... Пока, к сожалению, он со мной не связался, надеюсь – привыкает к новой среде обитания... Я надеюсь на это. Иначе будет немного обидно – уконтрапупил человека почти напрасно... Кстати, вы не могли бы внимательно посмотреть на что-нибудь простое – на стол, на бутылку... сосредоточиться и попытаться мысленно мне это передать...»
Касеев закрыл глаза.
«Хорошо,– беззвучно засмеялся Горенко,– вначале я вам покажу, а потом уж вы мне... В детстве никогда не играли с девочками в больницу? Глаза можете не открывать. Ловите картинку...»
– Не...
Касеев хотел сказать «не хочу», но вдруг увидел заснеженный лес и замолчал.
Сосновый бор. Ветки, отягощенные снегом, опустились до самой земли. Изображение сместилось, словно оператор перевел камеру... Странное это было ощущение – оставаться неподвижным и одновременно медленно поворачивать голову, разглядывая лес, желто-красный, даже сквозь снег, подлесок... Черное пятно гари. Дым, все еще сочащийся из-под присыпанного снегом тряпья...
Человеческих тел, вдруг понял Касеев. Обугленных человеческих тел...
Касеев мотнул головой, словно пытался сбросить с лица паутину. Безуспешно.
Обгоревший остов грузовика, судя по номерам – военного. И снова тела, изуродованные лица, залитые кровью, следы, отпечатавшиеся в снегу, крови и замерзшей грязи.
