Максим Хорсун - Избранник Газового космоса
Убирайся же поскорее!
– Где твой ребенок?
– В детском питомнике, в Арахбарасе, повелитель.
Я хмыкнул. Поглядел на нее так, что она втянула голову в плечи.
– А как, скажи, пожалуйста, ты собираешься туда попасть? Может, попросить асуров, чтоб они подбросили тебя на шайтан-арбе?
– Не смею, повелитель, – она потупила взгляд. – Из Первого в Арахбарас ходят паровики. Я поцелую сыночка и сразу обратно, к моему повелителю. До заката вернусь, клянусь жизнью.
– Жизнью клясться не обязательно! – снизошел я. – Давай, ступай. И будь осторожна, не нравится мне этот Первый город. Трущоба какая-то.
– Первый город тебе никогда не нравился, повелитель.
Сита убралась. Пятясь, отвешивая мелкие поклоны. Я же помахал ей рукой: скатертью дорожка!
А потом уселся на «могильную плиту», обхватил виски ладонями. Несколько минут собирал мысли в пучок. Скорее бы этот проклятый Диван собрался на совет! Скорее бы! Скорее бы… И еще эта вонь! Да что они там, в конце концов, жгут?
Я подошел к окну, выглянул наружу.
Мама текла, не торопясь. В свете дня оказалось, что ее воды коричневые, окрашенные глиной. Противоположный берег скрывала жаркая дымка. Вырисовывались лишь контуры многоэтажных жилых домов, пирамид и увенчанных куполами храмов.
Костры трещали неподалеку. Если обойти пирамиду и сложенные поленницей каменные блоки, я окажусь там, где день и ночь «шмалят свиней» и «жгут жир». Из моего окна не видно, что конкретно там происходит, а разобраться бы не мешало.
В этот момент я заметил идущую мимо пирамиды женщину в сиреневом сари.
– Достопочтенная! – окликнул ее, сам не зная зачем. Спросить о кострах, быть может?
Женщина обернулась.
– Да, Лазар? – откликнулась он. – Чего тебе?
Нила! Я настолько привык к тому, что Нила постоянно носит одежду из черной кожи, что попал впросак, едва моя попутчица сменила наряд!
– Ты идешь к Маме? – предположил я.
– Да.
– Зачем?
– Зачем? – удивилась Нила. – Я собираюсь омыть ноги в святых водах.
А зачем, спрашивается, мне сидеть в четырех стенах? Тем более, Васант уверял, что я – не пленник.
– Ты разрешишь мне сопровождать тебя?
Нила удивилась еще больше.
– Никто не вправе запретить человеку побывать у Мамы, если его зовет сердце.
Я принял это за приглашение. Махнул прямо через окно, мягко приземлился, клацнув подошвами сандалий по брусчатке.
Нила ждала, подперев рукой бок. Когда я приблизился, она кивнула и продолжила путь. Я побрел следом, исподтишка любуясь ее фигуркой. Нет, что ни говори, а сари выгоднее подчеркивает женские прелести, нежели одежды из кожи. И выгоднее настолько, что мне немедленно захотелось сказать Ниле: плюнь ты на это омовение, пойдем ко мне!
Но, разумеется, я ничего подобного не сказал. Поравнялся с нею, пошел рука об руку, время от времени поглядывая в непроницаемые голубые глаза.
Ничего я не понимал в этой девушке. Она то ревновала меня к Сите, то демонстрировала полнейшее безразличие. Изредка я ловил на себе ее печальные взгляды, приличные школьнице старших классов, влюбленной во взрослого дядю, а не отчаянному асуру, в бою не уступающему гвардейцам. Но чаще всего она едва замечала мое присутствие. И влюбленные взоры, и равнодушие не были элементами расчетливого кокетства, искусно расставленными силками для мужского сердца: я чувствовал это. Возможно, она сама не знала, как ко мне относиться.
А я? Я знал, как к ней относиться? Что я на самом деле чувствовал к Ниле-Нилам? Был ли влюблен в нее, как мальчишка? Конечно, нет, – давно миновало время восторгов и немого обожания. Желал ли я ее как мужчина? Да, но не больше, чем Ситу. Мог ли я обходиться без Нилы? Не знаю. Вот уже много дней мы почти не расстаемся, если не считать сна в междумировых переходах и недолгой моей смерти, так похожей на сон.
Глава 17
Дым стелился над водой, будто туман.
Нила ускорила шаг. Сиреневое сари отзывалось вкрадчивым шорохом на каждое ее движение. От моей спутницы исходил цитрусовый запах духов, и я старался держаться его шлейфа.
Мы обошли груду строительного мусора и оплетенные черно-красным плющом развалины без крыши, оказались на набережной. К реке вели широкие каменные лестницы, чьи нижние ступени скрывались под водой. Коричневые волны лизали известняк блоков, оставляя на нем лохматые клочья пены и мелкий мусор. На набережной и на лестницах было не протолкнуться. Как в разгар сезона в курортном городке. Люди из разных каст неспешно прогуливались, разговаривали или просто глядели на Маму. Здесь я не увидел суматохи, веселья, нарочитости или легкомысленности. Под бамбуковыми навесами продавали напитки и нехитрую еду. Несколько компаний человек по пять-шесть что-то пили из крошечных пиал и курили трубки, спрятавшись в тени, которую отбрасывали древние строения. Заклинатели змей играли на дудочках монотонные мелодии, черные кобры раздували капюшоны и раскачивались в такт. Брамины медитировали, подставив Глазу мокрые от пота или после купания в Маме торсы. Почти голые неприкасаемые, следуя один за другим, словно муравьи, тащили на спинах вязанки дров. На площадке, нависающей над рекой, пылали дымные костры. Кроме привычного смрада, я ощущал запахи сандалового дерева и благовоний, которые не только не перебивали дурной запах, а даже усиливали его.
Нила просочилась сквозь толпу, ступила на лестницу. Я поспешил следом.
На ступенях отдыхала тьма народу. Кто-то возлежал на роскошном ковре, кто-то – на циновке или одеяле, кто-то ютился на ветхом покрывальце, а кто-то – просто на камне. Было очень много стариков, чуть меньше – людей в зрелом возрасте и совсем мало молодежи.
Я по инерции спустился на несколько ступеней, потом остановился, призадумавшись.
«Теперь же каждый из нас почитает за честь сделать последний вздох на берегу Мамы», – говорил мне посвященный Даорак.
Нет, не курортники. Не принимали они солнечные ванны, растянувшись на прогретых Глазом камнях.
Все эти люди ждали своей смерти.
Нила спустилась к воде, затем обернулась, поискала меня взглядом. Взмахнула рукой: мол, чего застыл, как истукан?
Я же обалдело глядел на этот хоспис под открытым небом. Тут было не меньше сотни человек. А сколько таких широченных лестниц вдоль берега Мамы?
Теперь я видел, что многие здесь дряхлы или больны. Кто-то был в окровавленных бинтах, кого-то непрерывно рвало… Время от времени к умирающим подходили родственники: предлагали питье, лекарства, помогали изменить позу, укутывали или, наоборот, освобождали от одежд. Обреченные отвечали односложно, смотрели на родных блеклыми, пустыми глазами, а потом опять отворачивались к Маме. Ни тени страха, ни малейшего желания держаться за жизнь. Меня поразило спокойствие, с которым они ожидали своей участи. Может, их пичкали какими-то наркотиками? Брахма разберет… Скорее всего, на ступени приносили людей, у которых не было ни малейшего шанса. Вряд ли я своими мозгами перехожего смогу когда-нибудь до конца понять этот мир и его обитателей.
Вот и Нила. Сбросила шлепанцы и, приподняв сари, ступает в воду. Если я не ошибаюсь, в это ленивое течение Сита пустила своего новорожденного сына, чтобы только угодить Сандро Урии. У Ситы и у Нилы гораздо больше общего, чем может показаться. Их дух и их плоть – газовый космос, находящийся в черепе Брахмы и придуманный Брахмой.
У берега из воды торчат обросшие водорослями блоки и какие-то глыбы. Расположившись на них, умываются крысы. Болтая ногами в воде, на ступени сидит пожилой брамин и чистит пальцем зубы. Нила пристраивается рядом, зачерпывает ладонью воду и пьет. Со ступеней я не вижу ее лица, но я буквально позвоночным столбом ощущаю, что она воодушевлена и почти в экстазе. Вкусная водичка, грязная водичка… Пей и радуйся!
На лестнице кто-то испускает дух. Усопшего накрывают с головой покрывалом. Я смотрю, что будет дальше.
А дальше появляются родственники, с ними – неприкасаемые с носилками. Раз-два, и покойника уже несут в сторону площадки, на которой пылают костры.
Не обращая внимания на очередной призыв Нилы, следую за носилками. У входа на площадку уже собралась изрядная очередь. Но не живых, а мертвых. Некоторые лежат давно, и над ними вьются золотистые мухи. Никто из браминов или неприкасаемых не чинит мне препятствий, я прохожу дальше.
Среди костров невыносимо жарко. Чтобы сжечь одно человеческое тело, уходит уйма дров. И все равно покойники горят неохотно. Неприкасаемым, которые работают здесь в одних набедренных повязках, приходится постоянно кантовать трупы. Из огня ко мне тянутся обугленные руки, сквозь пламя я вижу обезображенные лица мужчин и женщин. Мальчик лет восьми сидит на корточках и жарит над затухающим костром толстую личинку, нанизанную на прутик.
Меня толкают в плечо. Я пропускаю новую вереницу рабочих, спешащих доставить вязанки дров. И сейчас же оказываюсь носом к носу с парой молодых людей. Девушка бледна, часто моргает и едва сдерживает слезы. Парень обнимает ее за плечи и бубнит сквозь повязку, которой обмотано лицо, одно и то же: «Теперь чистый… теперь чистый… теперь чистый…»
