Макс Мах - Кондотьер
«Что за притча! Она же определенно хотела со мной говорить!»
Но или желание прошло, или разум взял власть над чувствами, или еще что — а могло, похоже, случиться все, что угодно, — Наталья вела себя так, словно и не смотрела на него только что тем самым взглядом, каким, по словам пророка, «исчисляют и взвешивают».
«Прими душ и ложись… Звучит заманчиво, но лучше от этого не станет, вот в чем дело!»
— Приму! — кивнул, присаживаясь в кресло. — Лягу, но чуть позже. О чем ты хотела говорить?
— Читаешь, как открытую книгу? — ни удивления, ни раздражения в голосе, возможно, легкая ирония.
— Если бы… Так о чем?
— Расскажи мне про то, чего не было, — сказала серьезно, села напротив, как прилежная ученица, даже руки на коленях сложила, приготовилась слушать.
«И ведь этого следовало ожидать, не так ли?» — впрочем, вопрос неуместный. По счетам положено платить, или не стоит брать в долг.
— Осенью тридцать девятого года, — слова срывались с губ сами собой, без какого-либо душевного усилия, — меня арестовали по обвинению в государственной измене…
Генрих смотрел на Наталью, рассказывал — возможно, впервые за четверть века, произнося все эти вещи вслух — но не испытывал при этом ровным счетом никаких чувств. Ни гнева, ни ненависти, ни сожаления, ничего.
— Это случилось в Новогрудке, в конце октября…
Ни тогда, ни позже — много-много лет спустя — Генрих не понимал, отчего все происходило так, а не иначе.
Дверь вышибли ударом тарана. Ворвались, топоча подкованными сапогами, уложили лицом в паркет — попробуй не ляг, когда на тебя направлена дюжина стволов, — прошлись по ребрам, разбили губы в кровь…
— Состоялся суд, — события, лица, слова… Перед глазами раскручивалась в обратном порядке черно-белая фильма ужасов. Просто Хичкок какой-то! Но это был не Хичкок.
— Приговор — бессрочная каторга, — слова, всего лишь слова, — но с каторги я бежал. Вот, собственно, и все.
— Не все! — Странное дело! Эта женщина едва не отправила его к праотцам, а он всего лишь несколько дней спустя рассказывает ей о страшных тайнах своей жизни, словно так и надо. Превратности судьбы, одним словом.
— Тогда, спрашивай, — предложил он. Оказалось, что верные вопросы, заданные правильным человеком в подходящий момент, интересны сами по себе. Не то, чтобы Генрих этого не знал раньше, но сейчас многие вещи начинали открываться ему с самой неожиданной стороны.
— Иван… Иван Константинович, — поправилась Наталья, — он тоже был арестован?
— Нет.
Этот вопрос занимал Генриха долгие годы, хотя ответ лежал на поверхности, но, как говорится, человек задним умом крепок.
— Нет, он остался на свободе. Аресту подверглись семьдесят шесть офицеров столичного гарнизона. Гвардия, Генеральный Штаб, штаб округа… Три генерала, восемь полковников… Но Ивана среди них не было, хотя заговор, как утверждалось, составился именно в его пользу.
— Не понимаю… — Наталья нахмурилась, тронула пальцами переносицу. Получилось на редкость элегантно. — Такое крупное дело и нигде ни строчки. Я даже и не слышала никогда…
— Не крупное, — покачал головой Генрих. Ему казалось, он видит себя со стороны. Старый, усталый, израсходованный.
— В том-то и дело, Наташа, что дельце-то вышло мелким, если правду сказать. Да и ужасов особых не случилось. Иван провел три дня взаперти — под домашним арестом, а не в крепости, — и вскорости вышел в отставку. — Звучало дико, но так все и случилось тогда, в тридцать девятом году. Впрочем…
«Вышел в отставку… Тогда казалось — катастрофа!»
— Большинство проходивших по делу офицеров… — Генрих закурил и чуть прикрыл глаза, он смотрел сейчас в прошлое. Все прочее отвлекало от рассказа.
— Большинство проходивших по делу офицеров, освободились из заключения в течение следующего месяца и тоже покинули армию. Без суда и без объяснений. Просто вышли в отставку после вдумчивых бесед с начальником Тайной Канцелярии Акинфовым, — тогда Канцелярия существовала еще на самом деле, — и все, собственно. Суду подверглись четыре молодых офицера, — три поручика и штабс-капитан — обвиненные в «умысле на покушение и физическое устранение монарха». Их разжаловали и осудили на сроки от трех до десяти лет. Все они живы, Наташа. Вышли из тюрьмы досрочно по различным амнистиям или даже по личному помилованию, как Еровицкий. И при этом, ни тогда, ни после никаких официальных сообщений о следствии, суде, и поспешном выходе в отставку нескольких десятков столичных офицеров сделано не было. Разве что про осужденных имеется несколько кратких публикаций в прессе, я это позже выяснял, но ты же знаешь, подобного рода дел и всегда хватает. Никакого особого общественного интереса они не представляют, хотя об этом случае слухи, разумеется, ходили. Все-таки в деле участвовали сплошь отпрыски хороших фамилий. Понимаешь, о чем я?
— Нет, не понимаю! — Наталья достала, было, папиросу, но закуривать не стала, отложила в сторону. — Все это я и без тебя узнала.
— Циркуляр за номером 273/44? — Ну, что ж, этого и следовало ожидать, коли уж они с Ольгой «закопали томагавки».
— Да, Ольга меня просветила, хотя там и пожестче все изложено. Не понимаю одного, если все так ужасно, отчего всех остальных отпустили?
— Оттого, наверное, что почти сразу разобрались, ничего, кроме пьяной болтовни, за обвинениями в заговоре не стоит.
— Так это была всего лишь болтовня?
— Если честно, то да, — кивнул Генрих. Ему лень было вспоминать те годы, да и не интересно, как только что выяснилось, но он сам предложил разговор начистоту. — Не было там ничего эдакого, во всяком случае, ничего из ряда вон выходящего. Непопулярное царствование, этим все сказано.
— Но тебя все-таки осудили на пожизненную каторгу. За что?
— За подготовку государственного переворота.
— Чушь какая-то! — возразила Наталья, — ты же только что сказал… Постой, твое дело было выведено в особое производство, так?
— Верно.
— Почему?
— А если неизвестно?
— Похоже на театр абсурда! И ведь ты не лишь бы кто, в то царствование твой титул дорогого стоил!
— Мой титул, баронесса, и в это царствование немало значит! — Как выяснялось, он ошибался на свой счет, и гораздо сильнее, чем хотелось бы признать. Не равнодушен, и отстраненность, похоже, напускная. — Но ты права, Наташа, именно так! Театр абсурда. Ты читала Кафку? Верно, читала, он в России тоже, кажется, популярен… Я сидел в камере, в подземельях Черемного замка. Старые казематы, холодно, сыро, почти все время темно. На руках и ногах кандалы. Один, оставленный всеми… Во всяком случае, так мне тогда казалось. Ни посетителей, ни прогулок, ни товарищей по несчастью. В голову лезло всякое. Мерещились ужасы. Жена, дочь, Иван… А потом Сергей Владимирович — а со мной говорил один Акинфов — упомянул вскользь, что Иван вышел в отставку… Отставка… Я чуть не разрыдался, даже сейчас слезы в глазах…
«Значит, я должен был понять… А ты, каковы твои обязательства, Иван?»
— Затем суд. Не поверишь, он длился не более пяти минут. Чрезвычайный трибунал, сенаторы Осокин, Строганов и фон Дортезен. Все трое глубокие старики, в глазах ни жизни, ни жалости. Обвинения… Их зачитал мне секретарь… Я их намедни перечитал… Что тебе сказать, Тата? На тебе и то меньше вин… Измена, заговор с целью государственного переворота, злоумышление на жизнь его императорского величества… В общем, полный набор. Вполне хватало на повешение, ну, или расстрел, если иметь в виду мое звание и титул… Приговорили, однако, к бессрочной каторге. Разжаловать, лишить прав, приговорить к каторжным работам. Вот так.
— Князя Степняк-Казареева?
— Нет, — усмехнулся Генрих, вспомнив тогдашнее свое изумление. — Наказанию подвергся некто Шершнев. На этом все они стояли твердо. Негоже, мол, марать столь славную фамилию. Так что Шершнев, Тата. Поэтому и церемонию разжалования устроили в полку. Я же там служил, и именно под фамилией Шершнев.
— Генрих, а кому принадлежало имение?
Надо же, она знала куда больше, чем он мог предположить. Интересовалась? Выясняла? По-видимому, так.
— Это поместье моей матери.
— А кто у нас мать? — Интересный вопрос! Не первый и, наверняка, не последний. Ум умом, но интуиция и сама по себе дорогого стоит!
— До брака с моим отцом она носила фамилию Ягеллон, оттуда и Шершнево.
— Так ты, Генрих, с половиной европейских династий в родстве!
«Издеваешься?»
— Ну, какое там родство! — отмахнулся Генрих. Ему показалось на мгновение, что Наталья знает даже больше, чем он подумал мгновение назад. Но фамилия Ягеллон удивила ее не на шутку, так что, скорее всего, на такую глубину она еще не копнула. Да, если бы и копнула, что с того? Есть и есть, только ленивый не знает! Но, как говорил Александр Сергеевич, «мы ленивы и нелюбопытны».
