Александр Бушков - Золотой Демон
Остановившись, молодой японец поклонился и с непроницаемым видом застрекотал. Переводчик тут же ожил:
— Канэтада-сан говорит: с любопытством изучая вашу великолепную страну, он просит благосклонно рассеять туман его невежества… Является ли танец, столь искусно исполняемый этим господином, народным обычаем, коему надлежит следовать при остановках в пути, или здесь скрыт иной смысл?
Какое-то время царило неловкое молчание. Четыркин, видя иностранное внимание к своей персоне, наддал. В конце концов, Гурий Фомич, старательно изображая на лице искренность, кивнул:
— Обычай такой, обычай, справедливо изволили утадать-с…
— Канэтада-сан говорит: в каждой стране свои почтенные обычаи, иностранцу кажущиеся смешными, но для самих обитателей данной страны исполненные высокого значения…
Еще один церемониальный поклон — и оба японца проследовали далее с самым бесстрастным видом. Вот и гадай теперь, то ли поиронизировал заморский гость, то ли и впрямь наивен…
— Срамота! — плюнул Панкрашин. — При иностранце, да вдобавок дипломате… Пресекли бы, ротмистр!
Жандарм, постукивая папироской по крышке плоского серебряного портсигара, играя черными бровями, отозвался с ироническим сожалением:
— Законных оснований не усматриваю, Иван Иович, увы… Как ни старайся, не сочетается сия местность с понятием «общественного места», где пьяное буйство запрещено-с… Сокомпанеец наш, чего доброго, в Петербурге нажалуется с поэтическими преувеличениями, и господа либералы снова начнут жуткие слухи распускать о жандармском произволе, сатрапами честить… Глаза Четыркина выглядели не такими уж бессмысленными. Усмехаясь, он вынул кинжал изо рта и, размахивая им, затянул:
— Якши, алла, секим башка! Якши, алла, секим башка!
Не прекращая при этом удалых плясок. Некоторые из присутствующих оглянулись на хруст слежавшегося снега. К ним, чертя по снегу полами обширной дохи, направлялся отец Прокопий. Некоторое время он с непроницаемым видом взирал на происходящее, потом подошел и, встав перед Четыркиным практически вплотную, положил ему ручищу на плечо, спросил басовито:
— Окаянствуем, сыне?
Четыркин свои ужимки прервал, поглядывая на священника снизу вверх. Отец Прокопии, превышавший его ростом головы на две, сложения был такого, что, пожалуй, мог и побороться с медведем. Могучий вырос человек. Из-под черной бородищи едва виднелся наперсный крест, а лежащая на плече сникшего чиновника ладонь могла потягаться с иной сковородкой.
— Чадушко мое духовное, — с угрожающей вкрадчивостью произнес священник, — ты уж того… меру знай. Водочка — она, конечно, сильнее человека будет, но, коли уж ты в изумление вошел, все ж придерживайся христианского направления, как надлежит, а не устраивай тут басурманские игрища… Не вынуждай пастыря духовного мирским искушениям поддаться и небожественно с тобой обойтись… Сам уймешься, сыне, или к тебе увещевание применить?
Четыркин испуганно моргал. Надо полагать, в духовном ведомстве у его родни широких связей не имелось. К тому же влиятельная родня пребывала за тысячи верст отсюда, и до нее еще предстояло добираться и добираться, — а медведеобразный отец Прокопий стоял лицом к лицу и робостью перед столичной персоной не страдал…
— Ножичек спрячь, чадо, — тем же ласково-угрожающим басом прогудел отец Прокопий. — Неровен час, сам обрежешься или поцарапаешь кого… Один Бог ведает, какой басурманин ножик этот делал и кто его потом грязными руками держал, а ты его в рот суешь, как дитятко неразумное мусор всякий тащит… Ну так как же с увещеванием? Церковь, она и воинствующая бывает…
Улыбаясь жалко и потерянно, Четыркин спрятал кинжал в кривые ножны, вывернулся из-под лапищи священника и, не оглядываясь, трусцой припустил к своему возку.
— Чудеса творите, батюшка… — льстиво хихикнул мелкий купец Гурий Фомич, хозяин мороженых рябчиков.
— Не кощунствуй, сыне, — с едва заметной улыбкой ответствовал священник. — Чудеса исключительно святым подобают, а мы люди малые, сирые, недостойные… Душевное пастырское слово, сами видите, на любого безобразника влияет…
Он с достоинством раскланялся и прошествовал дальше. Поручик смотрел ему вслед с нешуточным уважением: в отличие от него самого, отче могучий следовал в Петербург отнюдь не по слепой игре случая. Во время своего визита в Шантарскую губернию некий высокопоставленный архиерей из столицы, усмотрев отца Прокопия во время службы, тут же назначил ему перебираться в столицу, наверняка собираясь применить таланты шантарца не в самой захолустной церковке. Что ж, понять его можно: отец Прокопий способен возгаркнуть многолетие так, что и люстра Исаакиевского собора подвесками зазвенит…
Глава II
Будни
Поручик приближался к своему возку, с крайним неудовольствием глядя на стоявшего рядом с Лизой субъекта. Высок и, что скрывать, импозантен был купец Самолетов — годами пятью, не более старший Савельева, красавец чуточку цыганистого облика в живописной распахнутой волчьей дохе и сдвинутой на затылок волчьей же шапке, из-под которой выбился ухарский казачий чуб… И, как обычно, катает за ладони свою всегдашнюю забаву, золотой литой шар весом ровно в фунт, на иных (но уж никак не на поручика) производивший сильное впечатление.
Поручик злился на себя за эту занозу беспричинной ревности. Ни малейших поводов для таковой молодая жена никогда не давала, да и Самолетов держался с ней самым светским образом. Однако человек — создание своеобразное. Неприятно было видеть рядом с Лизой этого типуса, одного из хозяев жизни Шантарска, чья одна только золотая забава стоила больше годичного жалованья Савельева. Неприятно, и все тут. Что еще хуже, поручик подозревал: Самолетов прекрасно угадал эту его детскую неприязнь, и она его откровенно забавляет…
Вроде и душа должна была оттаять от того лучистого теплого взгляда, каким встретила его Лиза, но все равно, заноза противно покалывала…
— А я тут, Аркадий Петрович, Елизавете Дмитриевне рассказываю про будущие ослепительные перспективы нашего глухого края, — произнес Самолетов самым непринужденным образом. — Вот, не угодно ли? — он достал откуда-то из-под дохи свернутую в трубку газету. — В Омске разжился. Двухмесячной давности газетка, да откуда ж там посвежее? Почитайте, где я карандашиком отчеркнул, любопытно, право…
Поручик взял газету, оказавшуюся французской. Ну, тут уж Самолетов снова чуточку рисовался. Любил он порой разыгрывать (особенно перед приезжими образованного и благородного сословия) этакого сиволапого мужичка, лесного дикаря. Происхождение у него, судя по фамилии, и в самом деле было самое незначительное, то ли из паромщиков, то ли, что вероятнее, из хамовников, сиречь ткачей. Однако обучался Самолетов в Горном институте, бывал в заграницах, прекрасно владел французским с немецким, неплохую библиотеку имел…
Савельев бегло пробежал небольшую заметочку. Некий французский журналист спешил сообщить согражданам интересную новость. Будучи в Петербурге, он прослышал в достаточно влиятельных кругах бомонда, что в высших сферах власти российской зреют серьезные планы проложить сквозь сибирские пространства железную дорогу — от Челябинска до самого Владивостока, что, по компетентным разговорам, уже высочайше одобрено.
— Каково, Аркадий Петрович?
— Заманчиво. Но сомневаюсь я… — сказал поручик чистую правду, — семь тысяч верст…
— Иными словами, по выражению нашего знаменитого поэта — вот только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе? — усмехнулся Самолетов. — Да полноте, узрим, не успев состариться. Народишко у нас привычен горы сворачивать. А хорошо бы поскорее! — он сверкнул великолепными зубами, протянул с самым серьезным видом: — Эх, и развернулась бы торговлишка… Не то что ныне, тащиться на этих наших Росинантах… — он оглянулся на длиннющий обоз. — С железной дорогою, я так прикидываю, любой товарец будет в Петербурге этак дней за десять…
— Вам виднее, — сухо сказал поручик.
— Доля наша такая: убогая, скучная, торговая… — с показным смирением понурился Самолетов. — Вам, военным людям, живется проще: грянет экая большая война, проскачете посреди баталии со сверкающей сабелькой наперевес, вернетесь весь в звездах да прегустых эполетах. И быть вам, Елизавета Дмитриевна, генеральшей в совсем еще нестарые годы… А мы, что ж… Камешек ломаем на барские поделки, чаек возим, копеечками звеним. Скукотища, тут вы правы…
Он неловко разжал пальцы — и золотой фунтовый шарик тяжело ухнул в снег, пробив его и скрывшись с глаз.
— Потеряете, Николай Флегонтович! — ойкнула Лиза.
— Да пустяки какие, было б о чем горевать… — с некоторой рисовкой произнес Самолетов, не делая никаких попыток нагнуться. — Один уж посеял в Петербурге, покидая ресторацию и будучи, по совести признаться, весел… А вот самое смешное, что мог он у крылечка до-олго пролежать, — кто ж сообразит, что этак вот буднично фунт золота валяется в пыли…
