Дмитрий Манасыпов - Дорога стали и надежды
В округе не так много хищных мутантов, как еще недавно, но и этих хватает. Сторожить тела никто бы не взялся, да и зачем? А оставь на ночь, так мало ли кого притянет пролитая недавно кровь. Уж точно мелких хищников вроде ласок или хорьков, хотя ведь уже ясно – дело не только в них. В селе закрывали глаза на многое, молчали, прятали тайну от чужаков, платили жизнями других за свое собственное спокойствие.
Нацепил перчатки из толстой кожи, зубами затянул ремешки на запястьях. Мало ли, пусть на дворе и день, но от ночных хищников много чего следует ожидать, если драться, так лучше бы поменьше царапин. Столбняк, он разницы не знает, убивает всех одинаково быстро.
Азамат покосился на Ильяса, недовольно сопящего рядом, на пеньке. А что Ильяс? Хороший хозяин, держащий в строгости очень редкий островок хотя бы какого-то спокойствия, достатка и тепла. Упрекать его? Глупости.
Хотя… Азамат отогнал глупую мысль, поморщился и достал укладку с патронами. Следовало заменить те, что довольно долго таскал неиспользованными в патронташе. Хотя и в укладке оказались ранее ношенные, чуть не утонувшие в Кутулуке и Кондурче, а значит… А значит, что с боеприпасами еще хуже, чем ожидал, – если годны к стрельбе штук пять, так и то хлеб.
Ильяс встал и отошел в сторону. Нервничает, если не злится. Человек, что говорить, совесть-то гложет изнутри. Мужик да баба, вроде бы и черт с ними, а вот девчонка? Азамат вспомнил затерханную тряпичную куклу, валявшуюся в дальнем от двери углу: если бы не густая корка из крови и прилипших прядей волос, вряд ли кто просто так оставил бы ее с утра. Не то время, чтобы брезговать какой-никакой, а игрушкой для детей. Но не взяли.
Потому что стыдно стало. Потому что запах страха и ужаса погибших едко бил в нос даже сейчас, спустя двое суток, воняло бойней, немытыми кишками и болью. Особенно там, где убили хозяина, судя по одинокому старому сапогу, так никем и не убранному. Перед смертью тот обделался. Пуля знавал многих, кто завертел бы носом от такого утверждения, правду готовы принять не многие. Рассматривая щепки и сколы на размочаленных бревнах, сделанные обычным топориком, Пуля понял немного. Но хватило, особенно после исследования самого топора.
Мишка в последние секунды сражался отчаянно, стараясь спасти не себя, семью, и смог ударом выщербленного временем лезвия проломить кому-то голову. Не струсил, бился до последнего. А обделался? Пуля не хотел бы ощутить когда-нибудь его боль.
И спасибо другу, вколотившему старое железо так глубоко – на металле Азамат нашел, что искал. Щепкой сковырнул воняющий и все еще вязкий сгусток, понюхал, присмотрелся. Ответ пришел сразу, едва дерево коснулось все еще податливого куска мозга, прилипшего к выщерблине на лезвии. Ну, у кого столько жидкости внутри, что за два дня останки так и не высохли? В мутантах ему волей-неволей пришлось научиться разбираться. И все остальное сразу стало простым.
Тела внутри сруба нашлись сразу, почти целые, и следов крови оказалось достаточно. Людей ведь пришли не просто убить и съесть. Хотели бы есть – утащили бы с собой, припрятали до поры до времени и сожрали бы позже. У убитых ночные гости забрали и унесли кое-что нужное, только не им самим. Нападавшим не хватило ума забрать мясо про запас, зато они выполнили приказ хозяина. Или хозяйки. Печень, селезенки, сердца, взятые у двух взрослых людей, и девочка, вероятнее всего мутант – кое-кому этого запаса хватит надолго.
– Река, ты говорил, вон там?
– Нет, я говорил не про нее. Там старица. – Ильяс повернулся к нему. – А что?
– Это не звери.
– Мутанты, кто ж еще-то? – каменное лицо нахмурилось, хозяин начал выплескивать гнев. – У нас сейчас еще кто-то в округе есть?
– Лошади вон, коровы у вас в селе, кролики. – Азамат закончил готовиться. – Это не простое изменившееся из-за мутаций зверье. Сколько раз за последние несколько месяцев люди пропадали?
Ильяс скривил губы, глянул на него зло и растерянно.
– Из наших не так и много.
– Сколько и когда началось?
Тот помолчал, задумавшись, но не долго.
– С весны пропало человек десять, наверное. Трое из новеньких, что приехали и поселились за стеной. Остальные проходили мимо, шли дальше, и не добирались вроде как. Да и так… находили следы, кровь…
– Чего ж вы молчали-то так долго? – Азамат сплюнул. – С весны… надо же.
– Что у нас тут творится?
– Водяные у вас тут творятся. А раз речка рядом, и она соединяется с основным руслом, так навья у вас, самая мерзкая, водяная. Молодая, скорее всего. Была бы старая, давно бы себя показала.
– Кто?!!
– Увидишь, если всевышний позволит. Лошадей моих отведите в село, сам приду часа через три. Если не вернусь до утра, обыщите все вокруг, там, где меня найдете, поставьте вешку. А там пиши письма в Новую Уфу, в СБ, что ли… только сами суйтесь туда не меньше, чем впятером. Пошли, друг, пошли.
Саблезуб лениво встал, очень лениво потянулся и совершенно лениво растянул пасть в дико ленивой, зевающей усмешке-оскале. Клыки у кота желтели, блестя слюной на фоне черного нёба. Ильяс ощутимо вздрогнул.
Пуля не побрезговал взять куколку, не до брезгливости сейчас. Протянул Саблезубу, кот заинтересованно начал нюхать. С ним отыскать след окажется проще, если, конечно, что осталось, все-таки дождь, два дня прошло, куча местных, размесивших землю в грязь на полкилометра вокруг. Но кот не подвел, пошел, мягко подпрыгивая, в сторону леска.
* * *Оренбуржье, бывш. Донгузский полигон, Орден Возрождения (координаты засекречены), 2033 г. от РХ
Кирилка пришел в себя разом, вот-вот только спал и… И вынырнул из неглубокого кошмара. Утренний холод, смешавшийся с ночной привычной сыростью, пробрал до костей. Зубы выбивали дробь, левую ногу свело судорогой. Рядом тихонько шевелился Костя, скрипел уцелевшей левой стороной рта, судорожно тер грудь и сопел перебитым носом. Грудной и глубокий кашель мучил его дней пять, сосед частенько опасливо косился на слюну, сплевывая в ладонь. В ночь заступил рябой вертухай, имевший привычку злиться с утра по любой причине. Костю невзлюбил давно, сразу же по прибытии, и частенько срывал на рабе злость, цепляясь за любую провинность. За кашель мог запросто огреть дубинкой и добавить сапожищами.
Люди в корпусе просыпались. Замерзли все, но старались не шуметь. Лежали, кряхтели, всхлипывали и шмыгали забитыми носами, почесывались и попердывали. Несмотря на блестевшую замерзшими потеками парашу в углу, воняло знатно. Портянки, носки и чулки никто, ясное дело, не менял, стирали их, как могли, оборачивали на ночь на самих себя или пихали под жесткие тонкие подстилки на нары. Но явно не все.
Кирилка вздохнул. Ему, родившемуся пусть и после Войны, к грязи привыкнуть оказалось тяжелее. Батя не давал ложиться спать не то что с грязными ногами или лицом, куда там, держи карман шире. Не помыл шею с ушами, не выскреб пот из подмышек, так и останешься куковать во дворе, если батюшка не в духе. Если отец оказывался в духе, то, пока тлела самокрутка из сухой и ломаной ненужной травы, следовало исправлять допущенное непотребство.
А здесь? А здесь воняло, именно что воняло, а не пахло, постоянно. Залежавшимся сыром немытых, гниющих от стрептодермии и грибка ног, с толстой и черной кожей подошв, с обломанными, содранными или темнеющими гематомами под ногтями. Несло тяжелой тухлятиной из каждого сапога и ботинка, стоящих, аккуратно лежавших… а то и просто брошенных на разбухших досках пола. Перло подвалом, мышами и мириадами умерших насекомых из-под них самих, растрескавшихся, скрипящих и проседавших под длинными нарами. Сбивало с ног сотнями крошащихся трухлявых зубов, несварением, поносом и газами от стада, лежавшего на необструганных досках, накрытых тощими травяными циновками, густо покрытыми вшами и их гнидами. Разило как в хлеву, но от людей. А еще болезнями, голодом, страхом и отчаянием.
Лязгнул запор, второй. Бормотание и скрипы затихли. Замолк даже уже начавший свою вечную канитель полусумасшедший старик с заплесневевшей бородищей до пупа, спавший у параши. Утро могло начинаться по-разному, но чаще всего оно заявляло о себе плохо, особенно в смену рябого.
– Подъем, выродки! – загудели, разгораясь, лампы у входа. Ввалились сразу трое начальников, сытых, чуть пьяных. Плотные крепыши, обтянутые серыми мундирами, в подкованных сапожищах, до зеркального блеска начищенных ночью кем-то из рабов. День начался, и его секундомеры, тяжелые и твердые, эбонитовые и блестящие, вертели круги в правой руке каждого. – Па-а-ад-й-е-о-ом!!!
Кирилка вскочил, стараясь успеть натянуть сапоги, все еще державшиеся, с подошвами, пока не просящими каши. Забухал, захлебываясь, Костя. Зашумели, застучали пятками, соскакивая на пол и толкаясь, остальные. Серое начальство прохаживалось между суетливо обувающимися рабами, покручивая секундомеры. Изредка мелькало, потом мягко ударялось и приглушенно, со свистом-стоном, ойкало. У дверей стояли еще двое серых, держа наизготовку АКСУ, нагло смотрящие раструбами стволов.
