Антон Корнилов - Пастухи чудовищ
– Штука… – повторил Комиссар. – Что это?
«Верно, уж совсем ничего похожего на эту Штуку нет у человечества, если Консультант даже примерного эквивалента не может подобрать этому понятию», – подумал он.
– Передатчик… – с натугой произнес Консультант, видимо, заметив замешательство собеседника. – Приемник… Не то… Нет точного слова. Штука. Она – плата за то, что мы вам даем.
– Зачем она?
– Не нужно понимать. Нужно строить. Я скажу как. Я скажу где.
– Но как мы можем построить то, о чьем предназначении не имеем представления?
– Нет точных слов, чтобы сказать. Но Штука нужна. Очень-очень нужна. Не-об-хо-ди-ма. И нам. И вам. Всем. И она – плата… – В голосе Консультанта звучала железная убежденность. – Это – часть сделки. Мы выполняем, что вы желаете. Вы выполняете, что мы желаем. Не-воз-мож-но, чтобы вы не строили Штуку… Твое на-чаль-ство говорит тебе и таким, как ты, чтобы вы делали все, как мы желаем.
– Сделка, – сказал Комиссар, проведя ладонью по глазам. – Все понятно, чего ж тут не понять. Вы нам – «Возрождение». Мы вам – Штуку. Сделка есть сделка…
– Да, – подтвердил Консультант. – Мы вам – «Воз-рож-де-ни-е». Мы учим вас воз-рож-дать-ся. Мы знаем, как пра-виль-но. Как вам об-хо-дить-ся с низшими. Как вам об-хо-дить-ся с другими высшими… которые не хотят нас. Мы знаем, как пра-виль-но. А вы не знаете. Не умеете. Много боитесь. Ничего. Скоро будут из-ме-не-ния.
У нас в Гагаринке с этим делом все обстояло просто. В шалмане принимали Надька Барби, Галина Валентиновна и Шапокляк. Галина Валентиновна свои услуги оценивала в сумму, приблизительно равную стоимости двух пузырей гаоляновой водки, Барби – дитя местной асфальтоукладчицы и безвестного залетного китайца, – пользуясь преимуществом в возрасте, брала дороже, но ее всегда можно было соблазнить какой-нибудь блестящей побрякушкой, за которую в том же шалмане не дали бы и пачки сигарет. А Шапокляк, разменявшая пятый десяток, обслуживала за две-три бутылки пива или стакан той же гаоляновой. Чего греха таить – и я, и Дега, и Губан, как и все гагаринцы мужеского пола, время от времени сводили близкое знакомство то с одной, то с другой, то с третьей труженицей полового фронта. Сообразно с текущим финансовым состоянием.
Очень удобно, между прочим. Договорился, отстоял очередь, заплатил – и никаких проблем. А то вон я летом закрутился с Натахой Дылдой с улицы Саркисяна, так тех проблем хлебнул полной ложкой. Сначала-то все было очень даже ничего. То самое, за что Надька Барби, Галина Валентиновна и Шапокляк брали мзду, мне доставалось совершенно бесплатно; более того, Дылда даже пару раз сама платила за меня в шалмане. Предки ее меня обедами угощали, ночевать зазывали. Я не отказывался, конечно, относя благосклонность этой семейки на счет своей незаурядной личности. А через две недели такой сладкой жизни наступил крах. Натаха торжественно известила меня о кое-каких изменениях в собственном физиологическом состоянии, недвусмысленно погладив при этом себя по животу. Я, понятно, запаниковал и начал уже всерьез обдумывать вариант замутить какой-нибудь несерьезный шухер и отсидеться месяцок в подвале гагаринского полицейского участка. А там, мол, видно будет… Хорошо мне вовремя шепнули, что настоящим виновником грядущего пополнения в Натахином семействе являюсь вовсе не я, а Шурик Чебурашка из десятого дома, с которым она до меня гуляла! Тут-то нехитрый план Дылды и раскрылся. С Чебурашки что взять? Сирота, голь перекатная. А у меня папахен есть – дальнобой. Состоятельный то есть и уважаемый человек. В общем, все обошлось. Правда, поволноваться все-таки пришлось немного. Когда Дылдин родитель за мной по Саркисяна аж шесть кварталов с обрезом гнался… А сама Натаха, кстати, понимая свою неправоту, не очень-то и обиделась. Расстроилась больше. «Не оценил ты, Умник, моей любви, – сказала она мне, когда мы случайно встретились месяца полтора тому назад. – Вот взял бы ты меня с чужим дитем, я бы тебе всю жизнь благодарна была! И мамка, и папка мои тебе благодарны были б! Как сыр в масле катался бы, ни в чем себе не отказывая! Любовь в том-то и состоит – если ты ко мне со всей душой, то и я тебе тем же отвечаю…» Сопровождавший ее Шурик Чебурашка с обреченным видом вздохнул. То ли соглашаясь со словами новообретенной подруги, то ли вспоминая обрез главы семейства, в которое оказался-таки втиснут за неимением более выгодного варианта.
В тот момент я с Натахой спорить не стал, а вот если бы меня сейчас спросили, что такое любовь, я бы сказал совсем другое…
В любви нет места этому «ты мне, я тебе», вот так бы я сказал. Любовь – это неуемная жажда бескорыстной и бесстрашной жертвы. Вот если бы знал я точно, что сделать, чтобы хоть чуточку Ветка стала счастливее, – в лепешку разбился бы, но сделал бы, на любую смерть пошел бы, лишь бы она знала, что за нее. Ничего бы не испугался. Какой может быть страх там, где есть любовь? Голову снял бы и на тарелке принес… Помню, когда-то давным-давно пересказывал я Деге и Губану свежепрочитанную биографию живописца Ван Гога. Покатывались мы со смеху: эх и дурачок этот Винсент! Послал подарочек проститутке. Та, наверное, обрадовалась, предполагая увидеть какую-нибудь бирюльку. Развернула, а там… половинка уха. Умора! Только теперь я понял всю глубину искренности подношения безумного голландца. Подарить возлюбленной частицу самого ценного, что у него есть, – самого себя…
И вышагивая сейчас в своей келье от стены к стене, иногда останавливаясь в центре лунного креста на полу, чтобы перевести дух, вздохнуть, восстанавливая ритм беспрестанно сбивающегося дыхания, я прикидывал: а что, если и вправду сейчас отмахнуть себе… не половинку даже, а целое ухо? Отнести моей Ветке? Тогда-то она точно поймет, насколько у меня все серьезно… А что? Джага есть. Дега мне ее вечером притаранил. Минутное дело – ухо отмахнуть. Раз – и готово…
Расстались-то мы с Веткой сегодня в купальне не очень хорошо… Прямо скажем, очень даже скверно расстались.
…Я еще лежал на каменной полке, которая уже не казалась холодной и неудобной, лежал оглушенный, с бешено бьющимся сердцем. И в который раз благодарил темноту – теперь за то, что она не позволяла Ветке видеть плавающую на моем лице глупую улыбку.
И она, моя Ветка, лежала рядом, и ее рука согревала мне грудь, легонько поглаживая, и эти почти невесомые поглаживания казались мне истаивающей тенью недавних жадных объятий.
– Давно… – внезапно проговорила она.
– А?
– Ты спрашивал, давно ли я с Максом. Очень давно. Нам по столько было, сколько тебе сейчас. У меня ведь в жизни никого и не было, кроме него. И тебя, конечно…
Судя по тону ее голоса, она хотела еще что-то сказать. Но почему-то замолчала. Несколько минут прошло в темноте и тишине, и рука ее, поглаживающая меня, вдруг замерла. И исчезла.
Ветка поднялась. Судя по шороху, принялась одеваться, торопливо, неловко. Я сел, потянулся на шорох, скользнул пальцами по горячей еще ее коже, но Ветка отстранилась.
– Ты чего? – спросил я. И добавил, почти не стесняясь, потому что было темно: – Хорошая моя… Если ты думаешь, что мне неприятно, когда ты о нем заговорила, так я…
А она крикнула, прервав меня, со слезами в голосе:
– Заткнись, дурак!
Я растерялся. Еще несколько минут назад она шептала, задыхаясь: «Маугли, Маугли, милый мой Маугли…», а после уже и шептать не доставало ей мочи, она вскрикивала и по-птичьи тонко стонала. И вдруг после всего этого: «Заткнись, дурак!»
Да, я растерялся. Не нашел ничего лучше, чем пробормотать:
– Опять дураком назвала…
– И я дура! – откликнулась она. – Господи, какая дура!..
И тогда передо мной возник образ Макса, тусклый и неживой образ, и я поначалу отогнал его, как муху. Но призрачный Макс никуда не пропал, наоборот, становился все четче, терял призрачность, обрастая плотью. Я все понял. Я же не дурак, на самом-то деле… Ведь она, моя Ветка, жалеет о том, что произошло! Сейчас побежит снова к своему патлатому брахману, уговаривая на бегу себя забыть об этой… минутной слабости.
Как же обидно мне стало!
Я крикнул ей:
– Ну и вали, дрянь!
Что-то свистнуло во тьме, и левую мою щеку ожгло хлесткой оплеухой. Я вскочил, но тут же открылась дверь, я моргнул от неожиданно яркого света, а когда снова открыл глаза, ее уже не было, моей Ветки.
Кое-как натянув штаны, я выбежал вслед за ней, поднялся по лестнице, наугад ткнулся в первый попавшийся поворот, пробежал несколько шагов, остановился, прислушиваясь… Вернулся на развилку, сунулся в другой рукав коридора…
Не было моей Ветки. То волшебство, что безошибочно вело меня за ней в купальню, куда-то пропало. Я поплелся обратно, одеваться.
Потом я долго бродил по Монастырю, нечаянно вышел во дворик, где утром умывался, сел на скамейку. Тело ныло, болел бок. Но все это было, конечно, ерунда по сравнению с другой болью, нефизической. Как же так, а? Как же так, черт вас возьми всех?! В одну секунду человек становится родным, самым дорогим на свете, а потом вдруг…
