Вадим Панов - Мистерия мести (антология)
— Господин Ортега? Здравствуйте. Я Аркадий Ивов, — обратился он к мужчине. — Извините, пожалуйста, а вы случайно не знаете, почему не пришёл господин Сантьяга?
В тёмных глазах Ортеги мелькнуло любопытство.
— А почему вы решили, что мы с ним знакомы?
— Между вами есть что-то общее, — честно ответил художник. — Не могу объяснить что, но я это чувствую. Так вы знакомы?
— Да, — медленно ответил Ортега.
— Понимаете, — продолжил Аркадий, воодушевившись, — вообще-то эта картина была предназначена для него. То есть не совсем картина. Скорее сама выставка. Я надеялся лично встретиться с Сантьягой, мне очень нужно задать ему один вопрос… То есть я ему его уже задавал, я уже спрашивал, что со мной происходит и почему я вижу, почему чувствую то, что пишу, но с той поры всё как-то усложнилось, и я хотел… — художник смешался и замолчал.
— И что же вам ответил Сантьяга? — поинтересовался Ортега.
Не видя причин что-либо скрывать, Аркадий пересказал историю о братьях-близнецах.
Ортега выслушал её очень внимательно, а потом едва заметно усмехнулся.
— Видите ли, господин Ивов, для обычных людей на каждый вопрос есть только один ответ. Но вы далеко не обычный человек. Да и вопрос у вас необычный. Поэтому и ответов на него больше, чем один. Я тоже могу рассказать вам историю. Знаете ли вы, что человеческий дух проживает множество жизней? Однако сознание обычного человека слишком слабо, оно не может принять, вместить в себя всю память духа. Но время от времени на свете появляются уникальные люди. Они помнят. Они видят прошлые жизни своего духа. И для них прошлое так же реально, как настоящее… Впрочем, это тоже всего лишь история. Одна из многих.
Заворожённый услышанным, Аркадий смотрел на Ортегу — и не видел его. Он видел белёсый пляж, слышал тихий шум волн и ощущал в воздухе намёк на туман. Казалось, всего одно усилие — и он окажется там, в мире удивительного умиротворения и покоя.
Когда Аркадий пришёл в себя, Ортеги рядом уже не было.
И он так и не успел спросить про Анну.
* * *На следующий день Аркадий решительно позвонил в известную психиатрическую клинику Талдомского. Ещё через день одна из просторных палат клиники с огромным окном вместо дальней стены превратилась в студию сбежавшего от мира художника.
Аркадий собирался оставаться там до тех пор, пока не освободится сам — и не освободит Анну. Он не знал, что с ней произошло, что превратило её в это прекрасное воплощение зла, но был уверен — что бы она ни совершила когда-то, она заслуживает прощения.
День за днём, неделю за неделей Аркадий рисовал её портрет, и ничто на свете больше не имело для него значения. Он знал, что однажды ему удастся написать Анну так, как надо, и тогда они оба станут свободны. Она — от зла, а он — от неё.
А потом, в один прекрасный день, Анна пришла.
Художник стоял у мольберта перед очередным портретом, когда почувствовал её присутствие. И обернулся.
Анна была в дверях — черноволосая, черноглазая. Прекрасная.
Аркадий улыбнулся.
— Ты пришла.
— Ты звал меня, я чувствовала, — ответила Анна. Он действительно звал её.
Он звал — и впадал в отчаяние от мысли, что она его не услышит, не придёт и он никогда больше её не увидит.
Он звал — и отчаянно боялся, что она всё-таки услышит его и придёт. И тогда он заглянет в её чёрные, полные мрака глаза — и пропадёт в них, окончательно и бесповоротно.
И вот впервые после мимолётной встречи на выставке Анна перед ним. Настоящая. Не в видении, а наяву.
Почти против воли Аркадий заглянул Анне глубоко в глаза.
Вздрогнул от мрака в них, но не отвёл взгляд. Всмотрелся — и наконец-то увидел в глазах Анны не только зло, что ослепляло его всё это время, но и её душу.
И понял, как именно должен нарисовать её портрет.
Тело Аркадия Ивова нашли в палате через несколько дней. Он сидел в кресле напротив мольберта и с застывшей улыбкой смотрел на законченный портрет прекрасной молодой женщины с чёрными глазами, полными свободы и радости.
Узнав о печальной новости, в клинику на всех парах лично прилетел известный ценитель искусств олигарх Потапов и, войдя в палату, направился прямиком к мольберту с законченным портретом.
— Последняя работа Ивова! — довольно потёр руки он и торжественно произнёс, будто репетируя: — Лебединая песня гениального художника. Вершина его мастерства. Шедевр… Я её забираю, — деловым тоном закончил он.
— А что со всем остальным? — спросили у него санитары.
Потапов оглядел палату, стены и пол которой покрывали бесчисленные наброски красивой молодой женщины, и пожал плечами.
— Да что хотите. Мне они не нужны, они же не закончены.
Когда Потапов ушёл, санитары принялись за дело, деловито собирая зарисовки, заполнившие палату.
Снимая наброски со стены, один из санитаров заметил под ними натянутый во всю стену холст, к которому и были приколоты зарисовки. Недолго думая, он ухватился за край полотна и дёрнул.
И замер от неожиданности.
Ему показалось, будто он оказался на берегу океана. Бесконечный песчаный пляж расстилался до самого горизонта; тут и там были редко раскиданы, словно игральные кости, большие каменные глыбы. Санитар слышал тихий шелест мягко накатывающих на берег волн, мерное дыхание океана и ощущал на лице морскую свежесть с привкусом тумана.
А потом далеко впереди он заметил медленно бредущего по пляжу человека. Словно почувствовав его присутствие, человек обернулся — и санитар опешил. Это был умерший пациент. Тот взмахнул рукой, словно приветствуя его, и пошёл дальше, к горизонту.
Санитар встряхнул головой, прогоняя наваждение, и сделал несколько шагов назад.
И увидел, что прямо на стене палаты, от пола до потолка, от края до края, были нарисованы океанский берег и маленькая фигурка, бредущая вдоль кромки волн. Светло-серое небо, тихий океан и белёсый пляж казались немного холодными, но от них веяло удивительным умиротворением и покоем.
Профессор Талдомский, явившись по вызову санитара, долго стоял перед стеной, глядя на последний шедевр художника Ивова, и всё никак не мог уйти.
А на следующее утро у здания клиники профессора встретила бригада длинноносых чернявых рабочих во главе с бригадиром, представившимся Бератом Хамзи. Глядя на Талдомского грустными чёрными глазами, тот сообщил ему, что вчера поздно вечером на втором этаже клиники прорвало трубы — «сразу несколько, вы представляете?» — и их вызвали ликвидировать последствия потопа.
— Нас разбудили посреди ночи, — печально рассказывал бригадир, пока его рабочие возились в кузове грузовика с чем-то очень большим, тяжёлым и массивным. — И мы трудились до самого утра. Но зато сделали всё в лучшем виде. Правда, и материалов, конечно, пришлось затратить. Опять же сверхурочные…
— Скажите, — перебил его Талдомский, глядя на суетящихся рабочих, — а зачем вам такой большой грузовик?
Грустные чёрные глаза Берата Хамзи тревожно метнулись к кузову, и он зачастил:
— Понимаете, у нас там специальное оборудование. Очень много инструментов. Материалы разные… Вы вот здесь подпишите, — подсунул он профессору счёт.
Когда рабочие уехали, Талдомский направился в палаты на первом этаже — посмотреть, в каком они состоянии.
Худшие подозрения профессора подтвердились, когда он вошёл в бывшую палату Ивова. Стена, на которой ещё вчера был бесконечный белёсый пляж, теперь сияла первозданной свежепокрашенной белизной.
Талдомский вздохнул и покачал головой — такой шедевр загублен!
Печально, словно прощаясь, он провёл пальцами по гладкой поверхности стены — и нахмурился.
— Странно… Бетон… А у нас же вроде была кирпичная кладка?
Елена Кузьминых
КОГДА СБЫВАЮТСЯ МЕЧТЫ
«Если мы вновь хотим стать хозяевами в своем городе, нам предстоит долгая и трудная работа по его очистке. Всеми мерами, вплоть до отстрелов, если потребуется. Увы, время, когда этого ещё можно было избежать, упущено давно и безнадёжно».
«Эк его разнесло», — подумала Ксаночка по адресу неведомого блогера. Всю длинную запись она читать не стала, а выделенные жирным шрифтом строки бросились в глаза. Старая, унылая и бессмысленная песня, которую раз за разом кто-нибудь подхватывает после очередного нашумевшего происшествия с участием «гостей столицы». Может, и у этого кто-то знакомый пострадал… Девушка забыла о нём раньше, чем закрыла страницу в Интернете. Полчаса безделья заканчивались, и она — молодец: никакого кофе с печеньем. Ничего не попишешь, её стройная фигура — не дар природы, а результат немалых усилий.
Ксаночка, разумеется, не знала, что сегодня утром некий чернявый парень нагло и беспардонно уселся на свободное место, которое рассчитывал занять автор гневного воззвания, вынужденный добираться на метро из-за утренних пробок. Звали кандидата на отстрел Костиком, его родители прожили в Москве всю жизнь, и у него болела подвёрнутая накануне лодыжка.
![Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]](/uploads/posts/books/147491/147491.jpg)