Сьюзен (Сюзанн) Коллинз - Рождение огня
Пит выключает проигрыватель, и мы долго сидим как в рот воды набрали.
Наконец, Питер говорит:
— Это силовое поле у подножия обрыва — оно как то, что было на крыше Тренировочного центра. Если вдруг вздумаешь покончить с собой и броситься вниз с крыши, оно отбросит тебя назад. Хеймитч нашёл способ превратить его в оружие.
— Причём не только против других трибутов, но и против самого Капитолия! — отвечаю я. — Ты понимаешь, они-то этого не ожидали! Поле не задумывалось как часть арены, им и в голову не приходило, что кто-то может воспользоваться им как оружием. Когда он использовал его к своей выгоде, они оказались в дураках. Не сойти мне с этого места, если они не вертелись, как угри на сковородке, пытаясь замазать всем глаза. Голову даю на отсечение, что именно поэтому я и не помню, чтобы видела эту запись по телевизору — они её никогда не показывали. Да для них это почти такой же позор, как и мы с нашими ягодами!
Ничего не могу поделать — хохочу во всё горло, впервые за много месяцев. Пит лишь качает головой, будто говоря: вот чумная, совсем сбрендила. Так оно так, наверно, и есть — я малость не в себе.
— Почти, да не совсем, — раздаётся бас Хеймитча за нашими спинами. Я оборачиваюсь: ну, точно, сейчас нас с потрохами съест за то, что смотрели его запись! Но он только криво усмехается и прикладывается к бутылке с вином. Вот-те и конец воздержанию. Надо бы дать ему хорошего дрозда за то, что снова запил, но меня поглощает иное чувство.
Все последние недели я приложила массу усилий, чтобы получше узнать своих соперников. И ни разу у меня не возникло мысли: а кто же мои соратники? Теперь во мне рождается новое чувство уверенности, потому что я, как мне кажется, наконец, узнала Хеймитча. И даже начала узнавать самоё себя. В чём уверенность? Да в том, что двое таких дебоширов, как мы с Хеймитчем, причинившие Капитолию столько неприятностей, уж как-нибудь исхитрятся найти способ вернуть Пита домой живым.
15
Поскольку я уже множество раз проходила через процедуру наведения красоты с Флавием, Венией и Октавией, пережить очередную чистку пёрышек должно бы стать делом привычным.
Но к чему я никак не готова, так это к той мучительной нервотрёпке, которую они мне устраивают. Каждый из них, работая над моей внешностью, разражается слезами по крайней мере дважды, а Октавия вообще всё утро беспрерывно хнычет. Оказывается, они искренне привязались ко мне, и мысль о моём возвращении на арену чрезвычайно печалит их. Прибавьте к этому, что потеряв меня, они теряют входной билет на всякие примечательные общественные мероприятия, в первую очередь, мою свадьбу — и можно понять всю глубину их отчаяния. Попробовать сдерживать свои эмоции, чтобы не ранить чувства других — такая идея никому из них никогда и в голову не приходила, так что неожиданно для себя самой я оказываюсь в роли утешительницы. А поскольку это именно мне предстоит погибнуть, то такое положение дел, мягко выражаясь, выводит меня из себя.
Что там Пит сказал насчёт того проводника — что ему якобы не по себе, оттого что победители вновь вынуждены меряться силами на арене? Что, дескать, публика в Капитолии вовсе не в восторге от этого? Я всё-таки думаю, что они обо всём позабудут, как только прозвучит гонг. Однако это что-то вроде откровения, что надменные капитолийцы могут испытывать какие-то чувства по отношению к нам. Они с удовольствием каждый год смотрят на погибающих детей, но, по-видимому, победители, особенно те, которые уже много лет ходят в знаменитостях, знакомы им слишком хорошо, чтобы продолжать не считать их за людей. Всё равно что смотреть на смерть твоих близких друзей. А ведь мы, люди из дистриктов, именно так и воспринимаем Голодные игры.
К приходу Цинны я уже совсем остервенела и вся на нервах после служения жилеткой-куда-поплакаться для всей моей команды, тем более их рыдания напоминают мне о тех слезах, что, без сомнения, льются сейчас дома. Стоя там в своём тонком халате, с истерзанной кожей и израненным сердцем, я знаю, что ещё одного покаянного взгляда попросту не выдержу. Так что в тот момент, когда он входит в комнату, я бросаю ему:
— Клянусь, если и ты сейчас начнёшь лить слёзы, я тебя укокошу тут же, на месте.
Цинна лишь ухмыляется:
— Что, утро выдалось дождливое?
— Хоть выжимай!
Цинна обнимает меня за плечи и ведёт на ланч.
— Не волнуйся, я все свои эмоции всегда направляю в работу. Таким образом я не нанесу вреда никому, кроме себя самого.
— Предупреждаю: я больше не вынесу их нытья!
— Конечно. Я с ними поговорю, — обещает Цинна.
За ланчем я чуть успокаиваюсь. На ланч у нас фазан в разноцветном желе, миниатюрные овощи, плавающие в масле, и картофельное пюре с петрушкой. На десерт мы объедаемся кусочками фруктов, обмакивая их в горшочек с расплавленным шоколадом, и вскоре Цинна заказывает ещё один горшочек, потому что я попросту начинаю есть шоколад ложкой.
— Ну, так во что мы будем одеты на церемонии открытия в этот раз? — наконец задаю я вопрос, выскребая последние остатки шоколада из второго горшочка. — Шахтёрские головные фонарики или огонь?
На прохождении колесниц мы обязательно должны носить что-то, имеющее отношение к добыче угля.
— Что-то в этом роде, — отвечает он.
Когда приходит время одеваться для церемонии открытия, появляются мои гримёры, но Цинна отсылает их прочь, уверяя, что утром они сделали такую великолепную работу, что больше попросту и делать-то нечего. Они рассыпаются в благодарностях и удаляются, чтобы на досуге прийти в себя. Я остаюсь в руках Цинны. Сначала он укладывает мои волосы в высокую прическу, заплетая их в косы на подобие того, как их научила моя мать, затем принимается за макияж.
В прошлом году он применил самый минимум грима — чтобы публика узнала меня, когда увидит на арене. Но в этот раз всё моё лицо скрыто, как под маской: здесь и яркие пятна, и глубокие тени; брови выгнуты высоченной дугой, острота скул особо подчёркнута, глаза окрашены в огненные цвета, губы пылают пурпуром.
Сам костюм поначалу выглядит обманчиво простым: это всего лишь плотно облегающий сплошной комбинезон, покрывающий меня от самой шеи до пят. На голову мне Цинна надевает полувенок типа того, что я получила на церемонии чествования победителей, но только сделан он не из золота, а из какого-то тяжёлого чёрного металла. После чего он затеняет свет в комнате, чтобы было похоже на сумерки и нажимает на кнопку на внутренней поверхности моей манжеты. Я зачарованно оглядываю себя: мой костюм пробуждается к жизни. Сначала он сияет мягким золотым светом, но постепенно свечение становится оранжево-красным, под цвет горящего угля. Выгляжу, будто меня осыпали вынутыми из костра тлеющими угольями… нет, я сама и есть пылающий уголь! Краски переливаются, смешиваются, то усиливаются, то тускнеют — в точности, как настоящее пламя.
— Как тебе это удалось? — изумлённо спрашиваю я.
— Мы с Порцией провели немало часов, наблюдая за огнём, — отвечает Цинна. — И вот полюбуйся!
И он поворачивает меня лицом к зеркалу, чтобы окончательно сразить. Я вижу не девушку, и даже не женщину, но какое-то существо не из этого мира. Оно выглядит так, будто родилось в жерле вулкана, того самого, что забрал жизни многих соперников Хеймитча во вторых Триумфальных. Чёрный венок теперь докрасна раскалён и бросает резкие отсветы, заставляя моё драматически разрисованное лицо играть странными тенями. Кэтнисс больше не щеголяет блестящими огоньками, или расшитыми драгоценностями туалетами, или деликатными светленькими платьицами. Теперь она Пламенная Кэтнисс — сам огонь, сама смерть!
— Вот это да… — говорю. — Думаю, это как раз то, что надо! Пусть у них от одного моего вида поджилки затрясутся!
— Точно. Дни розовых губок и прелестных ленточек миновали, — говорит Цинна. Он снова прикасается к моему запястью, и костюм угасает. — Побережём-ка батарею. Когда ты в этот раз будешь на колеснице — никаких приветственных жестов, никаких улыбок. Я хочу, чтобы ты смотрела прямо перед собой, как будто вся эта публика не достойна твоего внимания.
— Наконец-то! Уж что-что, а убить презрением — это как раз по мне, — изрекаю я.
У Цинны есть ещё кое-какие дела, так что я решаю спуститься на первый этаж Центра преображения, где находится огромный зал — место сбора всех трибутов и их колесниц перед церемонией открытия. Хочу найти Пита или Хеймитча, но их пока ещё нет.
В отличие от прошлого года, когда все трибуты жались к своим колесницам, картина сейчас совсем другая — все общаются между собой. Победители — как трибуты, так и их наставники — стоят, собравшись тесными группками, и разговаривают. Само собой, они все друг друга знают, а я не знаю никого, к тому же я не из тех, кто бегает кругом и со всеми знакомится. Я стою в сторонке и поглаживаю шею одной из моих лошадей, надеясь не привлечь ничьего внимания. Как же, разбежалась!
