Александр Прозоров - Битва веков
В марте триста недовольных царской властью узников исчезли в московских подвалах Разбойного приказа и оказались надолго забыты. Государя отвлекли от них другие хлопоты: датский принц Магнус получил согласие родичей на брак и приехал за невестой. Москва готовилась к торжествам — и среди шумных хлопот князь Сакульский заметил происходящие при царском опричном дворе странные изменения. Первым среди слуг избранных Иоанновых вдруг обнаружился князь Пронский. Это после событий новгородских князя особо не удивило — но следом на опричную службу был зачислен князь Никита Одоевский, верный и близкий сторонник покойного князя Старицкого, его родственник — сестра Никиты была за князем Владимиром замужем. Одновременно с Одоевским в опричных воеводах объявился князь Андрей Хованский, двоюродный племянник Евфросиньи Старицкой. Он прежде был боярином и дворецким у князя Владимира. Членом опричнины стал и Никита Борисов, тоже близкая княжеская родня: по матери Евфросинья Старицкая была Борисовой. Опричником стал второй племянник Владимира Андреевича Старицкого по женской линии Семен Данилович Пронский; потомок великого князя литовского Гедимина князь Федор Михайлович Трубецкой присоединился в царской службе к брату.
Создавалось четкое впечатление, что весь двор царского брата дружными рядами и чуть ли не под барабанную дробь перешел под новые знамена. Причем не просто перебежал: бывшие сторонники Старицкого сидели в опричной думе, служили воеводами, охраняли царскую особу, руководили приказами. То есть получили места ответственные и важные, которых достойны лишь самые доверенные люди, сумевшие доказать свою безусловную преданность.
Князь Сакульский начал догадываться, отчего с такой завидной регулярностью проваливались планы злосчастного Владимира по свержению царя, отчего Иоанн так хорошо знал имена заговорщиков, почему вовремя избегал опасности, почему с такой легкостью угадывал, кому из слуг доверять можно, а кому нет. Похоже, пока двоюродный брат нацеливался на русский престол — государь сам сумел выстроить в недрах его двора развернутую измену и спокойно ждал, давая Старицкому возможность раскаяться, а недовольным царскими преобразованиями — слетаться к брату, как мухам на мед. Но настал час, когда терпение Иоанна исчерпалось… А может — он просто решил, что пора травить скопившееся осиное гнездо, раз и навсегда заканчивая со всеми возможными смутами перед лицом близкой внешней угрозы.
При составлении описи приданого, что отправлялось в путь вместе с княжной Марией Старицкой, Андрей оказался рядом с князем Федором Трубецким уделами своими одним из самых богатых. И, наблюдая за стараниями подьячих, поинтересовался:
— Скажи, княже, не обидно было от прав своих отрекаться, когда в опричнину записывался? Я из-за своего малого чуть с Иоанном не повздорил. На вас с братом смотрю теперь и удивляюсь.
Воевода, скучающий не меньше его, пожал плечами:
— Мы об том поперва с другом твоим князем Воротынским побеседовать успели, Андрей Васильевич, когда государь его дворцом награждал. Князь Михайло сказывал, жизнь его токмо проще и вольготнее стала. Доходы от поместий и промыслов уменьшились мало, однако же и хлопот стало куда меньше. Полки сбирать, за оружием и бронью следить нужды нет, тем теперь Разрядный приказ занимается, его не тревожа. Холопов раньше на свое серебро закупать приходилось. Погиб — твои расходы, нового ищи. Теперь и эта забота на казне. С судами тоже ведь не токмо право, но и забота, и обиды извечные. Теперь государевы воеводы по государеву и Земского собора уложению с помощью людей местных выборных решают — с них и спрос, на князя обиды нет. Обидно, конечно, своей армии лишиться, прав дедовских. Но с кем ныне удельному князю сразиться по силам? С Польшей, Османской империей, со всей Русью? Нет нам врага соразмерного. Куда ни кинь, но без защиты державы сильной не уцелеть. Посему и выходит, что, окромя обиды простой, во всем остальном по новому уложению царскому одни выгоды выходят. А коли так — к чему бунтовать, Андрей Васильевич? Чего ради муки терпеть да земель наследных лишаться, как мыслишь? Вот большинство родов знатных обратно под руку царскую и потянулось. Ныне, глянь, различия между двором опричным и двором прежним, государевым и не осталось вовсе. Дума же опричная родами знатными и известными нынешнюю думу земскую и вовсе второй год как превзошла.
— Отчего же тогда бунтовали так долго, отчего противились?
— Кто же знал, Андрей Васильевич? — развел руками князь. — Ребенок малой, когда рождается, тоже кричит громко, брыкается, ругается и всем недоволен. А как оглядится, попривыкнет, понимать начнет, что к чему, так и поди загони его обратно в утробу! Не пойдет. Никакой силой не заставишь.
— А как же вольности дворянские? По польскому примеру?
— У них вольности, у нас покой под дланью сильного самодержца и вера православная. Разве вольности могут стоить веры?
— Не должны, — согласился Зверев. Он наконец-то понял, чем государь смог перетянуть на свою сторону слуг и друзей своего врага. Великая сила — вера. Для любой державы — главный цемент.
В мае после долгих торжеств принц Магнус наконец-то увез к себе на остров Эзель молодую жену. А вместе с ней — все доставшиеся Руси после разгрома Ливонского ордена владения. Навстречу молодоженам тянулись стрелецкие и боярские полки. Защита ливонской вотчины отныне стала уже датской, а не русской головной болью.
После завершения этих важных хлопот Иоанн вернулся к тяжкой обязанности по завершению Новгородской измены. Ранним утром двадцать пятого июня тысяча пятьсот семидесятого года три сотни пленников были выведены к Кремлю и поставлены на берегу рва. Они были измождены, одежда истрепана, почти у всех на головах отросли волосы, словно в знак траура по самим себе. Опричники с рогатинами и пиками стояли за их спинами, ожидая последнего приказа.
Гуляние на площади остановилось, замерли карусели и качели, отчего-то упрямо называемые иноземцами виселицами, затих богатый московский торг.
Царь, облаченный на этот раз в богатую шубу с золотым оплечьем и подбитую соболем шапку Мономаха, вышел из Спасских ворот пешим, и не просто так: вместе с ним степенно двигался митрополит московский и русский Кирилл в полном парадном облачении. Четверо иерархов из его свиты несли Евангелие, образа и большой деревянный крест. Остановившись возле моста, Иоанн громко изрек:
— Бояре и смерды городов моих Новгорода и Пскова. Все вы изобличены показаниями твердыми соседей ваших, соучастников и иных людей, знающих в измене мне, государю вашему, и нашей святой Руси, за что повинны смерти! Однако же, следуя обычаю христианскому и заветам духовника моего митрополита Филиппа, от излишней жестокости остерегавшего, крови вашей я проливать не желаю! Посему словом своим дарую живот и свободу каждому, кто ныне же клятву мне и отчине русской в верности принесет и крест святой на том прилюдно поцелует! Отец наш митрополит Кирилл сию клятву именем Божьим заверит до скончания века. И кто нарушит ее, тот пред Богом нашим триединым на суде Страшном за тот грех кару вечную нести станет.
Столпившиеся на краю торга зеваки зашевелились, переговариваясь. После этой речи они поняли, что никакой казни не ожидается. И правда, почти сразу многие десятки изменников заторопились к кресту, учинив даже изрядную давку, наперебой повторяли за епископами слова присяги, целовали крест или образ и… И невозбранно уходили в толпу. Среди москвичей тут же нашлись доброхоты, которые угощали разминувшихся со смертью узников хлебом, квасом, а кто — и пирогами. Нашлась для некоторых и одежонка получше той, что вместе с хозяином не один месяц томилась в порубе.
Вскоре поток раскаявшихся иссяк. Оставшиеся новгородцы тяжко думали, прежде чем решиться на такой шаг, и выходили по одному, без той радости, с какой устремлялись к свободе те, кого схватили по ошибке, навету или пустому подозрению. Они подходили к образу по одному и клятву повторяли уже за самим митрополитом, крест целовали из его рук, склоняя затем перед царем буйные головы. К концу первого часа ручеек раскаявшихся иссяк окончательно — но на берегу рва все еще продолжало стоять не меньше трети заговорщиков от числа арестованных. Иоанн терпеливо ждал, но через четверть часа смирился с тем, что прощать больше некого.
— Что же, Бог вам отныне судья, — провозгласил царь. — Вы сами избрали свою участь. Передаю души ваши в руки митрополита нашего Кирилла и во власть Всевышнего. Но молю вас как христианин: одумайтесь! Служению отчине и помазаннику Божьему смерть избираете! Достойно ли это отцов ваших и веры? Лишь честная клятва верности отделяет вас от долгой благочестивой жизни.
Его увещеваниям заговорщики не вняли, и правитель всея Руси ушел за стену Кремля. Митрополит и епископы пошли вдоль рядов, принимая исповеди, отпуская грехи, увещевая и укоряя. Беседа с пастырем сломила дух еще двум десяткам новгородцев, и те принесли клятву верой и правдой служить Иоанну и московскому трону. Всего из взятых в новгородском карательном походе трехсот пленников в тот день было помиловано сто восемьдесят четыре человека. У остальных, когда священники закончили свой недолгий путь вдоль рва, выбора уже не осталось. Малюта Скуратов махнул рукой — и новгородская измена навеки прекратила свое существование.
