Владимир Березин - Путевые знаки
Но на следующий день я лежал в лёжку, боясь пошевелиться. Потом я вернулся к колке дров и всё же доделал дело. Я колол их, кажется, целую вечность, изо дня в день. Я обеспечил общину дровами, как мне кажется, не только до конца этой зимы, но и на следующий год. Это было немного бессмысленно, потому что я заметил, что тут практически нет поленниц местные жители запасались дровами на день-два, да и ладно. Ну да не мне было порицать местные привычки.
Зима давно уже повернула на мороз, но вот и он смягчился. С тёмного неба, покрытого низкими тучами, с минуты на минуту должен был повалить последний снег. Я пошёл к кузнецу, ежась от холода, и думал, что эльфы меня любят, да только я чужой среди них, и всегда тут останусь чужим. Я говорил с Ларисой. Она тоже понимала, что я чужой. Но видно было, что она мечется, потому что всё здесь казалось устроенным свободно, но при этом всё подчинялось строгим, нерушимым правилам.
— Нас тут ради осеменения держат, — весело сказал Владимир Павлович. — Для репродукции.
Роль осеменителя, судя по всему, не казалась ему унизительной. Да и то правда, что в этом плохого?
В воздухе стало разливаться тревожное томление и предчувствие перемен. Однажды я остановился с какой-то ношей посреди тропинки, протоптанной в снегу, и вдруг ужаснулся. Хотя был ясный весенний день и совсем светло, у меня было такое чувство, что я ночью стою в густом, плотном, страшном лесу. Хмуро было у меня на душе, так, что хотелось биться о край колодца головой. Что-то остановилось внутри меня, порвалась связь времён, как сказал бы начальник станции «Сокол». Время мне было помирать, а ничего я в жизни не сделал.
И оттого мне было хуже, что я понимал, что, с другой стороны, я сейчас обут и одет, сыт и рядом со мной женщина. Тьфу, пропасть! Это был тот психоз, тоска, описанные в книгах.
Однажды, когда мы лежали, обнявшись, Лариса в самый неожиданный момент спросила меня:
— Ты ведь скоро уедешь?
Надо было отшутиться. Надо, у меня было заготовлено сто шутливых ответов, но она меня подкараулила и захватила врасплох, а к тому же вечно нельзя бегать от таких вопросов.
— Уеду.
— Саша, — спросила она, — зачем ты едешь? Это ж гиблое дело…
— Я совершенно не хочу гибнуть. Да только обстоятельства такие. Будь моя воля, я жил бы в лесу…
Но если честно, то мне надо было сказать, что я умер бы от тоски в лесу. Даже с ней. Даже… И я вспомнил о Кате, совершенно некстати вспомнил.
Лара помолчала, обдумывая последние мои слова, а потом положила голову мне на колени.
— Ты жутко упрямый, — сказала она. — Настоящий воин, созданный для славы.
Тоже мне… Видала ты воинов, как же. Настоящие воины жестоки и немилосердны. От них пахнет кровью и грязью. Славы сейчас и вовсе нет. Есть выживание.
— Я хочу ехать с тобой, — сказала Лара с надеждой. — Я буду воевать с тобой, ты не знаешь, какая я сильная.
Но уж что-что, а надежду я ей дарить не хотел:
— Понимаешь, ведь в твоих сказках я не рыцарь с мечом, а гном. Мы, гномы, живём в подземельях. Наша жизнь отвратительна, и мы пахнем закопченным камнем и старой мочой. А крысы у нас вместо домашнего зверья, вот что. И если следовать твоим сказам, я должен сказать, что ты должна остаться со своим народом.
Я не говорил ей о том, что и сам не понимаю, отчего не остаюсь с ней. Зачем я тороплюсь от здешней надёжности в сумрак подземелья, которое продолжаю считать своим домом? Ну и про женщину, что живёт там, в сумраке, я не говорил. Но, кажется, она догадывалась, хотя ничего не спрашивала. А может, потому именно и не спрашивала, что догадывалась.
— Из-за тебя я ухаживала за твоим товарищем, и вот он встал на ноги. А мне никто ничего не должен. Я, значит, всем должна?
— Чужой жизни никому нельзя навязать, — ответил я, но задумался.
Я никак не мог понять, что во мне говорит: тяга к дому, где была другая женщина, или это просто рассудительность. Я-то понимал, что такое метрополитен, до которого, кстати, ещё добраться надо.
— Значит, так всегда и будет? — горько спросила Лариса. — Мужчина уходит на войну, а женщина остаётся, чтобы беречь добро и ждать, готовясь к встрече?
— Может статься, и встречать некого, — ответил я.
Но мы с Владимиром Павловичем понемногу собирались. Ещё ничего не было сделано, но, сидя на крылечке и слушая капель, мы понимали, что недолго нам здесь оставаться. Да и Математик явно хотел ехать. Да только это уже был не тот лысоватый харизматический Математик, которого я помнил, а его тень.
И смотрел он на меня как-то просительно. Незаметно мы поменялись с ним местами. Нет, он не стал откровеннее или добрее, а просто утратил волю. Теперь слуги стали главнее господина, но ни к чему нам было вымещать на нём свой былой страх. Незачем.
Мы уже давно переменились, и такое впечатление, что каждый взял что-то у другого. Математик отобрал у меня часть неуверенности и сентиментальности. Владимир Павлович проникся моим пафосом, а я у него научился невозмутимости. Что мне досталось от Математика, я понять пока не мог. Но что-то ведь досталось?
Однажды я вспомнил, что давно хотел его кое о чем спросить, да как-то забывал. Теперь это было совершенно не важным, но требовало словесного завершения.
— Скажите, — начал я. — Вы помните лысую девушку?
Математик посмотрел на меня выцветшими глазами, и было видно, что он ничего не помнит.
— Лысую девушку. Её ещё ваш Мирзо обрил, а вы потом привели на «Технологический институт». В чём фишка-то? В карте на её голове?
Математик пожевал губами, вспоминая, и я ещё раз убедился, что люди значили для него немногим больше, чем конкретные фигуры на шахматной доске. То есть что-то значили, но только в рамках отдельной партии.
— Понял, — наконец ответил Математик. — Это глупая история. Отец хотел её спасти, поэтому и сделал ей эту татуировку развязки тоннелей. Он думал, что поэтому её найдут в случае чего. Будет стимул девочку искать. Её и искали несколько лет, а потом проблема решилась сама собой. Всё поменялось, даже тоннели есть другие, а коды поменялись почти сразу. Я на всякий случай скопировал рисунок, но это для порядка, на тот случай, если мы её не доставим. Не голову же ей отрезать в доказательство. Да и насекомые это негигиенично.
— Из-за насекомых и обрили? Никакого тайного ритуала?
В такое объяснение я сразу поверил. Было бы гигиенично, он кому угодно голову бы отрезал. Не оттого, что ненавидел, а из соображений целесообразности ходов своей шахматной партии.
— Старик Усыскин — старый друг её отца, ещё с тех пор, пока отца не забрали в Правительство. А её отец у нас в Москве был начальником, и всё равно её искал. Он потому и жил, что у него эта цель была. Только ему дочь под боком не нужна, ему иллюзия нужна, что она в безопасности и её хорошо кормят. Вот вы, Александр, хотели бы такую дочь? Нет? И никто не хотел бы. А так меня послали её найти и пристроить в тёплое место.
Я подумал, что самое время спросить, с какой, собственно, прибылью он теперь возвращается, но не спросил. Почувствовал я, что время откровенности для него закончилось.
Наконец мы с Владимиром Павловичем собрались и, простившись со всеми, вышли из дома. Математик был всё ещё слаб и задержался в своей комнате. Мне казалось, что я слышу через стену его тяжёлое прерывистое дыхание. Но вот он выбрался наружу, щурясь на солнце. Мы уже сделали несколько шагов, как я услышал за спиной лёгкий вскрик.
Математик поскользнулся на крыльце, странно подпрыгнув в воздухе, ударил пятками в следующую ступеньку и с размаху ударился затылком об угол толстой доски. Мы обернулись, но Математик не вставал. Тогда я пошёл к нему, сначала медленно, а затем быстрее. Математик лежал на ступенях и смотрел в небо. Веки его медленно поползли вниз, и, наконец, глаза закрылись. Так закрывает глаза старый петух. Даже со стороны было видно, как неестественно вывернута в сторону его голова. Да, Математик был мёртв.
Я никак не мог прийти в себя от этой нелепости. Математик мог несколько раз погибнуть, его мог схватить Кондуктор или съесть псевдоповар. Его могли застрелить в бесчисленных разборках внутри питерского метрополитена и на поверхности, но вот чтобы так… Чтобы умный и злой человек за секунду, будучи вдали от врагов и настоящих опасностей, превратился в мёртвое тело с разбитым затылком, этого я как-то не ожидал.
Это напоминало издевательство и унижение, причём со стороны высших сил природы. То есть в этом его превращении в мёртвое тело чувствовалось не поражение или неудача, а наказание.
Мы закопали Математика на пригорке и не оставили на могиле ничего, даже камушка. Всё это было ни к чему, некому было знать, где он лежит, и никто нас про него не спросит.
Владимир Павлович на похоронах, пользуясь случаем, опять напился, поэтому мы отправились в путь только ещё через два дня. Мы прошли к ограде, а потом затрусили по дороге, ведущей к нашему поезду. Вокруг нас была весна таял снег, дорога представляла собой два ручья, и поэтому мы решили идти прямо по полю, но вдоль дороги.
