Игорь Градов - «Хороший немец – мертвый немец». Чужая война
— Немедленно прекратите! — крикнул он. — Я приказываю!
Но фельдфебель упрямо продолжал вырывать мальчишку из рук старухи, а когда понял, что ему это не удастся (та цепко держала внука), то сильно ударил мальчонку. В глазах Макса потемнело, он нажал на спусковой курок. Грохнул выстрел, и здоровый фельдфебель, дернувшись всем телом, медленно и неуклюже завалился набок. Как куль с песком… В его широко открытых глазах застыл немой вопрос — за что?
Старуха и ребенок замерли от ужаса, но Макс поспешил их успокоить. Сказал по-русски, пока никто не слышит — к счастью, в доме никого, кроме них, не было:
— Не бойтесь, никто не причинит вам вреда, я прослежу.
И быстро вышел из избы.
— Там, в комнате, фельдфебель Мильке, — сообщил Макс прибежавшим на выстрел солдатам, — он погиб случайно, похороните его, как положено…
Солдаты недоуменно переглянулись (что же все-таки произошло?), но спорить, разумеется, не стали. Приказ командира — это приказ, и его надо выполнять, а не обсуждать.
Макс отправился разыскивать Хопмана, чтобы доложить о случившемся. Все-таки убил военнослужащего вермахта, надо бы сообщить. И, пока искал майора (тот, как выяснилось, был на окраине деревни, устраивал новые позиции), неожиданно вспомнил рассказ Лехи-Дурехи.
Значит, он и есть тот самый немецкий офицер, который спас Леху и его бабку. Наверное, так и было… Но вот что интересно: если бы на его месте оказался Петер Штауф, защитил бы он старуху и ее внука? Или прошел бы мимо, сделав вид, что ничего не происходит?
И еще одна мысль посетила его: «если Леху-Дуреху все же спасли, значит, лейтенант Штауф все-таки вмешался в события и застрелил фельдфебеля? Как все сложно, мозги сломаешь…»
И еще интересно: между тем, что рассказал Леха, и тем, что произошло на самом деле, были кое-какие различия. Во-первых, в избе фельдфебель находился один, без напарника, а во-вторых, Леха говорил, что в тот день стояла жара, летало много стрекоз. А погода сейчас сырая, дождливая. Впрочем, Дуреха мог и ошибаться, столько уже лет прошло. Мог забыть или просто выдумать новые подробности…
Человеческая память, как заметил Макс, вещь очень ненадежная. Часто мы забываем то, что было на самом деле, и придумываем то, чего не было. В том числе различные «правдоподобные» детали и факты…
Макс отыскал Хопмана и доложил о случившимся. При этом постарался, чтобы рассказ был сухим и информативным, без лишних эмоций: услышал детский крик, вбежал в избу, увидел, как фельдфебель Мильке избивает русскую женщину с ребенком, приказал остановиться, но тот не подчинился. Пришлось стрелять…
Майор кивнул и пообещал во всем разобраться и лично, если нужно, уладить дело с непосредственным командиром фельдфебеля Мильке.
Уже поздно вечером, когда Макс заканчивал дела и устраивался на ночлег, Хопман пришел к нему в роту и отозвал чуть в сторону — поговорить. Достал сигареты, закурил.
— Знаешь, Петер, — задумчиво произнес он, — я все больше удивляюсь тем переменам, что произошли в тебе. Ты раньше был ярым сторонником Гитлера, и особенно его теории арийских и неарийских народов. Помню, ты не раз говорил мне, что немцы имеют моральное и историческое право на жизненные пространства, восточные территории, что мы обязаны завоевать их — во имя сохранения и развития нашей нации. А славяне как люди неполноценные должны нам подчиниться и покорно служить. Они, по твоим словам, обязаны трудиться на нас, работать на наших фермах, фабриках и заводах и создавать богатство Третьего рейха. Мы же, в свою очередь, дадим им культуру и приобщим к европейской цивилизации. А то ведь они азиаты… В разумных, конечно, пределах. Привьем любовь к труду, честности и аккуратности, отучим пить водку и воровать. И тогда все будут счастливы: у нас будут богатые дома, большие земельные наделы, предприятия и шахты, а славяне, приобщенные к благам нашей цивилизации, наконец-то узнают, что такое дисциплина и порядок…
Майор выбросил потухшую сигарету и посмотрел на Макса — говорил такое? Тот молчал. Что он мог сказать, если практически ничего не знал о воззрениях Петера Штауфа? Тогда Хопман продолжил:
— Русские не могут жить сами по себе, утверждал ты, как другие европейские народы, ими нужно непременно управлять. Так всегда было и так всегда будет. Жестокий режим Сталина — лишнее тому подтверждение.
— Я? Говорил все это? — не выдержал Макс.
— Да, — кивнул Хопман, — именно ты. Русским, по твоим словам, нужна твердая рука, они привыкли подчиняться и склоняться перед царями. Иначе опять устроят у себя какую-нибудь революцию или поднимут бунт. Как было при Степане Разине и Пугачеве…
— Неужели я был таким идиотом, — почесал в затылке Макс, — нес такую чушь? На меня вроде бы не похоже…
— А на кого тогда? — удивился Хопман. — Это ты у нас проучился два года на отделении славистики в Берлинском университете, изучал русский язык и историю, а потому решил применить свои знания на практике. И попросился добровольцем на Восточный фронт, поближе, так сказать, к предмету своего интереса. И ты, насколько я помню, всегда был приверженцем расовой теории…
«Как много узнаешь о себе! — с тоской подумал Макс. — Вернее, о Петере Штауфе. Интересно, что еще этот идиот проповедовал? Кажется, он был настоящим нацистом…»
Впрочем, в полученной информации была и некая позитивная часть — раз Петер Штауф изучал русский язык, значит, и он мог им свободно пользоваться. С соответствующим немецким акцентом, разумеется…
Между тем майор все говорил:
— …Самым старательным славянам мы разрешим учиться в школе и даже получать образование. Разумеется, отдельно от нас, немцев, и без права поступления в университет. Хотя начальное техническое образование им можно и даже полезно давать — кто-то должен обслуживать наши станки и машины! Такие были у тебя взгляды… А сегодня вдруг ты убил своего камерада, чистокровного немца, неплохого солдата и, между прочим, отца двоих детей. И ради какой-то русской крестьянки и ее сына! При том, что муж этой женщины действительно является красным командиром, следовательно, сражается против нас. Ты, выходит, защитил семью врага. Как прикажешь понимать твой поступок?
— Не знаю, — пожал плечами Макс, — мои взгляды за последний месяц сильно изменились. Так уж получилось. Я не мог пройти мимо. Мильке не только бил слабого и беззащитного, но своими действиями позорил вермахт. Солдаты с женщинами и детьми не воюют, так я и сказал ему. Это недостойно звания фельдфебеля…
— Вот теперь я слышу слова настоящего командира, — усмехнулся майор. — А то было подумал, что тебя подменили. Правильно, германский солдат никогда не опустится до того, чтобы драться с гражданскими, а тем более бить женщин и детей. Для этого есть полицаи и прочие сволочи. Я горжусь тобой, Петер, ты показал себя настоящим офицером. И поступил правильно — нельзя допустить, чтобы было чрезмерное насилие по отношению к жителям, это очень озлобляет людей, настраивает против нас. Хватит одних партизан…
— А что будет со мной? — спросил Макс.
— Ничего, — пожал плечами Хопман. — Я приказал оформить гибель Мильке как случайность — попал под дружеский огонь. Бывает… Разумеется, я напишу семье, что он погиб как герой и верный сын Рейха. Пусть думают, что было именно так. Правда, поверь, никому не нужна… Мильке, если разобраться, сам виноват — не выполнил приказа. К тому же был слишком вспыльчивым, горячим и часто, как выяснилось, ссорился с сослуживцами. А после гибели младшего брата вообще потерял голову, стал неуправляемым. Мог такого натворить! Так что все к лучшему…
Макс кивнул — разумеется, герр майор, все к лучшему. Одним негодяем меньше. И по поводу письма тоже с вами согласен — правда никому не нужна. Она редко бывает приятной, чаще же — неудобной и горькой, и говорить ее — отнюдь нелегко. Что бы ни утверждал по этому поводу известный русский писатель…
* * *Единственной хорошей новостью за последнее время было возвращение Ремера. Макс по-настоящему ему обрадовался — Генрих, по сути, стал его другом. Единственном в этом мире. Хоть знакомы они были всего ничего, но Максу иногда казалось, что он знает Ремера всю жизнь. Так иногда бывает: прожил полжизни с человеком, а потом бац — и выясняется, что ты его совсем не знаешь. Или наоборот — только что познакомились, а уже чувствуется, что это родственная душа.
У Макса в его реальности было мало друзей — по сути, почти никого. В школе отношения с одноклассниками как-то не сложились, хотя и открытых конфликтов почти не было, а в институте каждый был сам по себе, занимался своими делами. Времена тогда стояли трудные, переломные, и сокурсники выживали кто как мог. Тут уже не до дружбы.
Конечно, Макс всегда старался поддерживать приятельские отношения с одногруппниками, но без особого энтузиазма. После окончания института он исправно появлялся на встречах выпускников, но в основном для того, чтобы похвастаться своими успехами: отличной работой, новой машиной, достатком в доме, хорошей семьей — красавицей-женой и лапочкой дочкой. Остальные занимались тем же — демонстрировали благополучие и карьеру. Неудачников на их встречах не было — они просто стеснялись приходить.
