Сюзен Коллинз - И вспыхнет пламя
Свершилось: Плутарх Хевенсби обратил на меня внимание. Какой пристальный взгляд! Между пальцами растекается сок от персика, раздавленного в руке. Наконец главный распорядитель, откашлявшись, произносит:
– Можете идти, мисс Эвердин.
Отвечаю любезным кивком, разворачиваюсь, а напоследок, не удержавшись от соблазна, швыряю через плечо банку с ягодным соком. Слышно, как она ударяет по манекену, расплескивая остатки багровой жижи. Еще пара бокалов со звоном падает на пол. В щель между съезжающимися дверями лифта я успеваю заметить в зале окаменевшие фигуры распорядителей.
В голове проносится: «Ну что, удивила?»
Да, это был необдуманный и опасный шаг, и за него, без сомнения, десять раз придется платить. Но прямо сейчас мне так хорошо, аж мурашки по коже.
Хочу найти Хеймитча и немедленно все ему выложить, однако поблизости никого нет. Наверное, готовятся к ужину. Да и мне не мешает помыться. Тем более этот сок на руках... Стоя под струями душа, я начинаю сомневаться в мудрости своего поступка. Прежде чем действовать, нужно было спросить себя: «Как это поможет Питу?» Прямо сейчас – никак. Все происходящее на тренировках охраняется режимом высшей секретности, поэтому не имеет смысла меня примерно наказывать: ведь ни одна душа не узнает, за что. В прошлом году моя дерзость даже была вознаграждена. Впрочем, как можно сравнивать? Если распорядители всерьез разозлятся и захотят покарать меня на арене, Пит попадет под удар одним из первых. Может, не стоило так торопиться? И все же... Не могу сказать, чтобы я сожалела о сделанном.
Когда все собираются к ужину, пальцы Пита еще покрыты пятнами краски, хотя его волосы не успели высохнуть после душа. Значит, он все-таки что-то маскировал. Как только нам подают суп, Хеймитч решает заговорить о том, что теперь у всех на уме:
– Ну, и как прошли ваши показы?
Мы с Питом обмениваемся взглядами.
– Ты первый. – Отчего-то я не спешу облекать в слова свой подвиг. В тишине банкетного зала он кажется чересчур вызывающим. – Похоже, это было нечто. Я потом сорок минут ожидала вызова.
По-моему, Пит испытывает такие же терзания.
–Ну, я... занялся маскировкой, как ты предложила, Китнисс. - Он запинается. - Вернее, не совсем маскировкой. То есть краски мне пригодились...
– Для чего? – осведомляется Порция.
Мне вспоминается резкий запах чистящего средства, ударивший в ноздри на входе в тренировочный зал. Встревоженные лица распорядителей. Мат, передвинутый на середину. Может под ним решили спрятать то, что не удалось отмыть?
– Ты написал картину, да?
– Видела? – вскидывается Пит.
– Нет. Но распорядители от души постарались ее закрыть.
– Все правильно, – безразлично бросает Эффи. – Трибут и не должен знать о поступках будущего соперника. А что ты нарисовал? – У нее как-то странно поблескивают глаза. – Портрет Китнисс?
Меня даже разбирает досада.
– С какой радости, Эффи?
– Например, чтобы показать, что будет любой ценой защищать тебя. Зрители в Капитолии другого и не ждут. Разве он не вызвался добровольцем, лишь бы пойти на арену с тобой? – произносит она как ни в чем не бывало.
– Вообще-то, – вмешивается Пит, – я написал портрет Руты. После того как Китнисс украсила ее тело цветами.
Некоторое время все молча переваривают услышанное.
– Ну, и чего ты хотел добиться? – очень уж сдержанным тоном интересуется ментор.
– Не знаю. Пусть хотя бы на миг осознают, ведь это они убили маленькую девочку.
– Кошмар. – Голос Эффи дрожит от подступающих слез. – Что за мысли... Разве так можно, Пит! Ни в коем случае. Ты только навлечешь беду на себя и Китнисс.
– Вынужден согласиться, – цедит Хеймитч.
Цинна и Порция не говорят ни слова, но лица у них чрезвычайно серьезные. Разумеется, они правы. Мне тоже не по себе – и все-таки здорово он придумал!
– Кажется, сейчас не самое подходящее время упоминать, что я повесила манекен и написала на нем имя Сенеки Крейна, – срывается у меня с языка.
С минуту никто не верит своим ушам, а потом на мою голову обрушивается неодобрение, равное по весу тонне кирпичей.
– Ты... повесила... Сенеку Крейна? – выдает Цинна.
– Ну да. Хвастала своими способностями вязать узлы, и он как-то сам собой очутился в петле.
– Ох, Китнисс, – приглушенно вздыхает Эффи. – Как ты вообще обо всем узнала?
– Разве это секрет? – бросаю я. – Президент Сноу не делал тайны из его казни. По-моему, даже был рад, что я в курсе.
Она поднимается из-за стола, прижав салфетку к лицу, и уходит.
– Ну вот, теперь и Эффи расстроилась. Надо было солгать, будто я стреляла из лука, словно пай-девочка.
– Можно подумать, мы с тобой сговорились, – еле заметно улыбается Пит.
– А разве нет? – осведомляется Порция, надавив пальцами на закрытые веки, будто бы от слишком яркого света.
– Нет. Никто из нас до последнего не представлял, чем займется на индивидуальном показе... – Я смотрю на Пита с какой-то новой признательностью.
– И знаешь что, Хеймитч? – подает он голос. – Мы решили обойтись без союзников на арене.
– Вот и отлично, – цедит ментор. – Не хватало еще, чтобы мои старые приятели гибли там из-за вашей непробиваемой глупости.
– Мы так и подумали, – отвечаю я.
Остаток ужина проходит в молчании. Когда мы встаем, чтобы удалиться в гостиную, Цинна приобнимает меня.
– Идем, поглядим результаты показов.
Усаживаемся вокруг телевизора. Эффи с заплаканными глазами присоединяется к нам. На экране мелькают лица трибутов, дистрикт за дистриктом, и под каждым снимком – набранные очки – в пределах от одного до двенадцати.
– А ноль еще никогда не давали? – интересуюсь я.
– Все однажды случается в первый раз, – отзывается Цинна.
И оказывается совершенно прав. Потому что мы с Питом получаем по дюжине – впервые в истории Голодных игр! Впрочем, никто не спешит обрадоваться.
– Зачем они это сделали? – выпаливаю я.
– Чтобы другим игрокам не осталось другого выбора, как прикончить вас, – ровным голосом поясняет Хеймитч. – Идите спать. Глаза бы мои на вас не глядели.
Пит молча провожает меня до дверей и хочет уже попрощаться, но я обвиваю его руками, прижавшись лицом к могучей груди. Теплые ладони скользят вверх по спине, и он зарывается лицом в мои волосы.
– Прости, если я все испортила, – вырывается у меня.
– Не больше моего, – отвечает он. – Кстати, для чего ты это затеяла?
– Сама не знаю. Может, хотела им показать, что я не просто пешка в руках Капитолия?
Пит усмехается: наверняка вспомнил ночь накануне последних Голодных игр. Мы были на крыше, оба не в силах заснуть, и он сказал что-то в этом роде. Тогда до меня не дошло, о чем речь. А теперь доходит.
– Мне это знакомо, – кивает Пит. – Не то чтобы я уже сдался. То есть мы опять сделаем все, чтобы ты выжила, но, положа руку на сердце...
– Положа руку на сердце, ты сейчас думаешь: президент Сноу отыщет способ разделаться с нами, даже если мы победим.
– Да, это мне приходило на ум, – признается он.
Вот и мне тоже приходило. Не раз и не два. Но что, если обречена только я, а для Пита еще осталась надежда? В конце концов, кто вытащил те злосчастные ягоды? Зрители не усомнились, что им тогда двигала одна лишь любовь. Может быть, президент пожелает сохранить его, уничтоженного, с разбитым сердцем, как живой пример в назидание прочим?
– По крайней мере, все ведь поймут, что мы не сдались без борьбы? – говорит Пит.
– Поймут, конечно – киваю я.
И в первый раз личное горе, охватившее меня с той минуты, как объявили Квартальную бойню, отступает на задний план. Мысли вдруг возвращаются к старику из Одиннадцатого, застреленному на глазах у толпы. К Бонни и Твилл. К восстаниям, о которых почти ничего не известно. В самом деле, все дистрикты будут пристально наблюдать, как я отреагирую на смертный приговор, на эту последнюю жестокость президента Сноу. Будут ждать знака: не напрасны ли их труды, их терзания. Если я до последнего вздоха продолжу борьбу, Капитолий убьет мое тело... но не душу. Лучшего способа вдохновить мятежников и не придумаешь.
Красота затеи еще и в том, что спасти другого участника ценой собственной смерти – само по себе акт неповиновения. Отказ выступать на арене по навязанным сверху правилам. И ведь как ловко он совпадает с легендой, придуманной для публики! Да, если уцелеет Пит... восстание только выиграет. Мертвая, я принесу больше пользы. Меня провозгласят мученицей за правое дело, мое лицо будет красоваться на знаменах. Людей это подстегнет куда сильнее, нежели все, что я сделала бы при жизни. Тогда как Пит нужен всем, даже с разбитым сердцем: уж он-то сумеет переплавить свою боль в слова, от которых мятежники переродятся.
Если бы он только знал мои мысли – наверное, взорвался бы. Поэтому я просто спрашиваю:
