Уильям Сандерс - Очаги сопротивления
«Из уважения к моим годам и неопытности — писал он, — Ховик одарил меня довольно старой, но практичной винтовкой 22-го калибра — предмет, который я всегда ассоциировал с тиром и мальчишками, которым посчастливилось иметь широких сердцем отцов, любителей бродить по „природе“. Однако Ховик настойчиво твердит, что это небольшое оружие способно убивать — в том случае, если стрелок тщательно наведет его на цель. „Лучше хлопнуть сучару из пукалки, чем промазать в него из пушки“, — замечает он, в чем прослеживается обычно свойственная Ховику железная логика. Винтовка снабжена дешевым оптическим прицелом, так что надо просто зафиксировать мишень на перекрестье волосков и выстрелить. Как и во многом другом, физическая сторона дела абсурдно проста, однако по сути механика на удивление обманчива.
Во всяком случае, я уже убил одного человека — не ахти какое убийство, да и не ахти какого человека, если уж на то пошло, однако Ховик выражает свою личную точку зрения насчет того, что даже и такай опыт в нашей загнанной стае имеется далеко не у всех. Завтра, очевидно, я стану одним из закаленных ветеранов. Какая патетика!»
— Трахнутое какое-то заведение, если вдуматься, — рассуждал Ховик. — Тот забор не остановит даже зассанного пса, да и псов-то нет, одна охрана разгуливает с оружием внутри здания — блин, и зачем им казармы не территории? Я-то думал, у них тут гайки туже завернуты.
— Лагерь не был запланирован под тюрьму, — указал Костелло. — Первоначально его построили специалисты по бактериологии, тогда в семидесятых, сразу вслед за тем, как Никсон официально заявил, что США отказываются от исследований в области бактериологической войны, а когда к власти пришли эти и постепенно начались опыты над подневольным человеческим материалом, основные методы мало в чем изменились. Имей в виду, это в первую очередь исследовательский центр, заключенные, с их точки зрения, просто одноразовые лабораторные препараты, и большинство не в состоянии доставить каких-либо серьезных хлопот.
— Правильно. Только потом на это наплевали, потому что можно сидеть за камнем с биноклем и прямо оттуда видеть, что у них натуральная охрана из исправительной службы, которая в свою очередь считает, что это просто тюряга.
— Он вынул и сунул в рот окурок сигареты, не зажигая. — Видишь, — сказал он, — как ты говоришь, у них внутри в самом деле не столько уж проблем с заключенными; охрана, забор и все такое в основном для того, чтобы никто не лез снаружи.
Ховик вынул окурок изо рта, оглядел его, скорчил мину и сунул обратно в карман. — Только об одном им никто не говорил, а если и говорил, то они так и не дошли умом. У них V всех эти замашки — ни в ком они так не живучи, как в фараонах. Потому они и сидят у себя в башнях, где пулеметы повернуты в основном на зону, куда в основном и смотрят; можно видеть, как пялятся они туда-сюда вдоль проволоки или через плац, но очень редко чтобы за колючку, да и то только те, кто на воротах. Вот где у них узкое место, в аккурат там, через него и запихнем им в задницу.
Рамону Фуэнтесу последняя фраза очень приглянулась. Ховик был не из особо разговорчивых, но если начинал говорить, стоило-таки послушать. Жаль, не свела их с ним судьба в прежние времена!
Никто из присутствующих правду о Фуэнтесе не знал; все купились на миф о герое-сопротивленце. По сути же Фуэнтес находился за пределами Мексики потому только, что его разыскивали погранпосты обеих стран, получив наконец о нем информацию как об одном из самых шустрых контрабандистов во всем полушарии. Сойдясь с этими людьми вначале просто в поисках убежища, он решил, что в этом деле с тюремным лагерем и вправду есть что-то веселое.
— Нет собак, — размышлял Ховик. — По идее, собаки должны быть.
— Может, ученые были против? — Костелло пожал плечами. — Ты же понимаешь, наличие животных могло нарушать правила санитарии или еще что-нибудь в этом роде. Не знаю. Как ты и сказал, это место не подпадает ни под какие правила.
По сути же на уме у Костелло были не собаки. Он бы и рад был думать о собаках, да хоть о чем угодно, только мысли безнадежно возвращались к Джудит с Ховиком.
Он был абсолютно не готов увидеть прошлой ночью, как те вдвоем уединяются за одеялом, занавешивающим вход в их закуток, и еще меньше — к звукам, что последовали и длились (как ему показалось) в ночи невероятно долгое время. Никто, похоже, внимания на это не обращал: было здесь несколько других парочек, ютящихся по занавешенным закуткам, создававшим видимость уединения, и не сказать чтобы таились, что у них там происходит — но только Костелло был досконально уверен, что этот чертов индеец поглядывает на него с эдакой молчаливой веселостью. Что, видимо, ни от кого не укрывалось.
Вот теперь Джудит сидела возле Ховика без малого вплотную, не спуская с него глаз за исключением тех моментов, когда он указывал на схему лагеря, а Костелло ощущал в себе мальчишескую ревность и ничего не мог с собой поделать, отчего ярился еще больше.
И вот он Ховик, явно — главный стратег всей операции, совершенно не заинтересованный ни в исторической подоплеке, ни в политическом контексте, ни даже в том, правомерно все это или нет — уверенный единственно лишь в том, что можно будет как следует врезать по тем, кто ему поперек души…
«Джудит, — с тоскливым отчаянием думал он, — ты думаешь, что смотришь на героя-революционера, но ты смотрела плохие фильмы. Перед тобой просто разбойник со стажем, замышляющий крупную ходку. Если у них именно это слово в ходу».
Вслух он сказал:
— Да ну, ради Бога, тут охраны от стены до стены, пулеметы на башнях, а ты переживаешь о собаках!
— Да это я так, — машинально отозвался Ховик, изучая схему, — просто подумалось.
Старик продолжал царапать у себя в блокнотике, мысленно костеря скудное освещение:
«Ховик продолжает меня изумлять. Изумляет меня весь этот пестрый контингент; все, что я прежде знал о Сопротивлении, плюс мои собственные, по-видимому, ограниченные контакты с этими людьми в давнюю бытность мою гражданином, особого впечатления не вызывали. Отдельного похвального слова заслуживает Благородный Краснокожий, также состоящий в наших рядах, наряду с местным представителем Чернокожих Сил — оба по истине впечатляющие личности, не выставляй они так напоказ свою этническую сущность; заметен также Костелло, при всей своей глубинной разочарованности, тоже далеко не глупец. В самом деле, Администрации остается лишь разрядить об этом холм ядерную боеголовку; само существование таких людей уже представляет угрозу любому полицейскому государству, каким бы оно ни было. Понятно и то, почему руководство Сопротивления чувствует себя от таких „участников“ неуютно.
Ховик — необычен; единственный, кого я действительно знаю и, возможно, в такой же степени, что и остальные, хотя Джудит явно постигает все больше и больше. Почему он втянулся во все это безумство? Он — не член какой-нибудь этнической группы или политической фракции — единственная идеология, какой бы он мог придерживаться, это какая-нибудь кондовая форма анархизма; человек, который мало чего достигнет при любом представимом исходе такой авантюры, а вот потерять может многое.
Он безусловно сознает, что, вторгаясь туда, где все еще жив Дэвид Грин, он рискует утратить Джудит; по-своему, по кинг-конговски, он, конечно же, дорожит ею больше, чем, я бы полагал, кем-либо еще. Ховик в качестве жертвующего собой рыцаря? В самом деле, ум заходит за разум!»
Дэвид Грин в Лагере 351 тоже не спал, хотя свет уже погасили. Не то чтобы освещение вообще когда-либо гасло в небольшой белой комнатке; просто тускнело настолько, чтобы можно было заснуть.
Лежа на спине на узкой кушетке, он неотрывно смотрел в потолок, размышляя, что, похоже, уйма времени уходит на разглядывание тюремных потолков. Эх, жаль, что ни разу не запирали, скажем, в Сикстинской часовне. А то здесь даже обычных стенных надписей нет. Лишь слепая белизна стен, пола и потолка, за исключением тонированного стекла двери.
По подсчетам, в белой комнате его держали вот уж больше недели. Взяли однажды утром после завтрака, вместе с другими сокамерниками, без всякого извещения или предупреждения. Провели коридором ко входу в крыло Карантина, мимо вооруженной охраны, мимо гигантских предупредительных знаков и тяжелых красных дверей.
За дверями они прошли нечто, напоминавшее воздушный шлюз, и далее — в длинный безликий вестибюль, где дожидались вызова, каждый своего, на холодных скамьях из нержавеющей стали. Холоднющий переход в сопровождении санитара по длинному, сияющему белизной коридору завершился для Дэвида в этой комнате.
Комнату к этому времени он изучил хорошо, тем более что изучать было особо нечего: стерильное белое пространство три на четыре (Дэвид несколько раз мерил его шагами конца в конец), со стеклянной тонированной дверью, а снаружи тамбур поменьше, тоже белый и стерильный, с наружной дверью из толстой стали, плотно утопающей в мощной резиновой муфте. Такие комнаты, каждая с одинаковой герметичной дверью, тянулись по обе стороны длинного коридора, насколько можно было разглядеть по пути в каземат.
