Владимир Березин - Путевые знаки
Мы с Владимиром Павловичем полезли наружу посмотреть, что там, и оказалось, что ехать ни вперёд, ни назад нет никакой возможности.
– Поднять нож, закрыть крылья, – пробормотал он.
– Что?
– Есть такие путевые знаки, когда работает снегоочиститель. Перед препятствием их ставят. Так и называется – «Поднять нож, закрыть крылья».
Я сразу представил себе крылья, что выдвигаются по бокам тепловоза, и он взлетает. Пришлось даже помотать головой, чтобы это видение пропало. А вот крылья бы, как стало вскоре понятно, нам не помешали.
Когда мы прогулялись вперёд, вдоль заснеженных путей, я понял, что на протяжении нескольких километров дорога засыпана и конца заносам нет.
– Можно, конечно, лопаты в руки и до вечера грести снег, – разговаривая сам с собой, бормотал Владимир Павлович. И тут же возразил себе: – Ну, помашем месяц. Умучаемся совсем, начнутся морозы, так и ноги протянем вдоль нашего шанцевого инструмента.
Я не вмешивался в это бормотание. Было ясно, что мы крепко застряли, и было мне очевидно, что нигде на этом свете снегоочистителя не найдётся.
– А что делать?
– Ждать весны, ясное дело. Бортового питания нам хватит, если спать побольше. Вода вокруг – в сыпучем и твёрдом виде. Ну, можно в сторону сходить – поискать приключений на какие-нибудь части тела.
Мы вернулись и доложили об этом Математику. На наше удивление, он не нахмурился, а смотрел безучастно себе под ноги. Что-то с ним случилось, да и вообще за последнее время он сильно сдал.
Он утратил очень важную черту – харизму жестокого и всё знающего начальника. Адъютант его погиб, двое его слуг проявляли своеволие, да и не они зависели от него, а он от них.
День за днём мы все больше впадали в анабиоз, да только Математик наш заболел. Мы не сразу поняли это, потому что он не жаловался, но потом я заметил, что он не просто бормочет во сне, а бредит. У него поднялась температура, и Владимир Павлович сперва лечил его уставными медикаментами из поездной аптечки, а потом просто поил да кормил.
Непонятно, что это была за болезнь, но уж точно не из тех, что мы знали. Всё это длилось и длилось, пока в один из тихих морозных дней мне не приснился очередной сон.
Я сразу очутился в комнате отдыха. Это была комната в домике на краю аэродрома, в котором лётчики коротали время между полётами или когда полёты отменялись. Тогда, под шум дождя, они играли на бильярде или пялились в телевизор. Вот в этой-то комнате отдыха я теперь и стоял один. Никого не было, только на бильярде лежала брошенная кем-то газета. Мне очень хотелось понять, что там пишут и нет ли в газете чего-то важного для меня – указаний, путевого знака, но текст в газете отсутствовал – только чёрные прямоугольники и пробелы, как бывало в старинных компьютерных играх при увеличении детали. Можно было прочитать только заголовки, не менее загадочные: «Подготовиться к поднятию ножа и закрытию крыльев», «Опустить нож, открыть крылья».
Толку от этого не было никакого, но потом я обернулся. А обернувшись, увидел, что то место, где висело расписание полётов, приказы и объявления, разительно изменилось. Однажды, когда отец привёл меня на аэродром, я очень испугался. На стене висела фотография с траурной полосой, висела над приказами, как напоминание о том, чем тут люди занимаются. Я думал, что кто-то разбился, но нет, это умер один из техников, и его фото висело на доске вместе с некрологом. Теперь на этом месте я увидел множество фотографий разных людей – все одного формата, но по-разному снятых портретов.
Мне хотелось понять, где всё-таки среди них отец, жив ли, в конце концов, и можно ли найти его.
Я стоял перед стеной в домике, где висели фотографии погибших пилотов. Я помнил, что в том домике на аэродроме этой стены не было, а тут она была, и огромная, длинная, в полдеревни, полполка. Десятки лиц смотрели на меня, и я подозревал, что если буду идти вдоль стены, сверну за угол, туда, где коридор вёл к метеорологам, то этот колумбарий из фотографий продолжится, будет длиться бесконечно и на меня всё будут смотреть лица мёртвых лётчиков. Лица, на которых не было страха и ужаса смерти, а только веселье и радость. Многие из них были не в форме, кто-то в майках и легкомысленных рубашках, у кого-то на плече лежала рука жены, а сама она, отрезанная рамкой, пребывала между адом и раем.
Я всматривался в фотографии и одновременно искал отца и не хотел найти. Найти его фотографию означало удостовериться в его смерти. Если он здесь, значит, его нет среди живых.
В домике было пустынно, и никто меня не тревожил. Вдруг я увидел на фото знакомого – это был товарищ отца, очень успешный человек, в больших чинах. Не узнать его было невозможно – у него была голова, похожая на огурец, вытянутая, какой-то всегда поражавшей меня формы. Тут он улыбался, и прямые волосы падали на лоб. Я очень хорошо помнил, как он смеётся, запрокидывая голову, и именно таким он остался на фотографии. Я не вспоминал этого человека ни разу за двадцать лет, но он был тут таким, каким запомнился мне в детстве.
Но отца среди лётчиков этого погибшего отряда не было.
Я открыл глаза и попробовал успокоиться. Как и прежде, я плавал в холодном поту от напряжения и дрожал. Но это напряжение постепенно спадало, и я успокаивался. Отца не было среди погибших – вот в чём дело. Его не было среди погибших, и это было главной радостью всего прошедшего времени. Я вытерся какой-то ветошью и открыл дверцу тепловоза, чтобы пописать. Я пятнал свежий снег жёлтым, как вдруг почувствовал присутствие живых людей справа от тепловоза.
Тут же захлопнув дверцу, я потряс Владимира Павловича за плечо. Мы осторожно высунулись из окошка, и внутри у нас всё похолодело и съёжилось. На шпалах, шагах в десяти перед тепловозом, стояли три человека, но мы не сразу поняли, что это люди. Правда, они были одеты, и двое держали на плечах жердь, с которой свисала окровавленной головой вниз длинноногая свинья, похожая на небольшого оленя, а на шее у третьего, поперек впалой груди, висел огромный лук, а за спиной – колчан со стрелами, слишком тяжёлый и громоздкий для этого эльфа.
«Вот они, здешние мутанты, – подумал я. – Вот они…» Слыхал я разные рассказы о мутантах и видал разных уродцев, но таких видел в первый раз. Были они похожи на эльфов, какими их рисовали в книгах. Интересно, насколько опасны эльфы, сдирают ли они с живых кожу? Людоеды ли они? Тот, что был с луком, манерно поклонился, но не двинулся с места. Он только поднял руку с длинными тонкими пальцами. Я с ужасом ожидал, что их могло быть два, но нет, на руке были обычные пять пальцев. И я понял, что знаю, что этот человек сейчас скажет. Точно знаю, из своих намертво забитых в сознание снов прошлого:
– Кушать хочешь?
Но вместо меня ответил Владимир Павлович, поломав заготовленный в прошлой жизни шаблон:
– А то ж!
– Стрелять не будешь? – гнул свою линию эльф.
– Нет, – ответил я, улыбаясь и поддерживая игру. – Ни в коем случае.
И мы медленно, показав руки, полезли вниз.
Нас звали в гости, и, по сути, терять нам было нечего. А безвольному Математику – уж точно. Мы соорудили носилки и пошли по неглубокому снегу вслед за нашими эльфами.
Там обнаружились сани с впряжённой лошадёнкой. Лошадь была невелика ростом, но хорошо ухожена. Мы положили безжизненное тело Математика на сани, и снег заскрипел под полозьями. Сани шли медленно, наши провожатые то шли рядом, то кто-то из них подсаживался, меняясь местами друг с другом, чтобы лошадь не уставала. Путь казался бесконечным, но в самый неожиданный момент мы выехали на опушку, где стоял с десяток больших крепких изб, столько же каменных домов и ещё какие-то постройки, видимо служебные. Но стояли они странно, будто в строю.
Мы ввалились внутрь какого-то дома вслед за нашими хозяевами, ввалились второпях, и прошли вперёд не раздеваясь, в чём были. В глаза сразу бросилась печать порядка, лежавшая на всём, – тут всё было, как в сказочном домике. Аккуратно, прибрано, очень чисто, и повсюду расставлены расписные стеклянные бутылки, которых до Катаклизма повсюду было видимо-невидимо. Тут они были покрыты какой-то самодельной росписью.
Мы положили Математика на широкую лавку, Владимир Павлович сказал, что посмотрит за ним, а я с хозяевами вышел наружу. Лошадь завели в конюшню, вплотную пристроенную к дому. Судя по конфигурации, здесь в прежние времена должен был быть гараж. Я, думая чем-то помочь, пошёл за водой к колодцу.
Скрипнул ворот, ухнуло вниз, роняя комки снега, ведро. Когда я вернулся, лошадь уже распрягли и, когда она остыла, стали поить принесенной мною водой.
Всё-то тут было налажено, и даже одеяла нашли нам сразу же, хоть они оказались довольно ветхими.
Мы заснули стремительно, будто падая в пропасть, крепко и сладко, как спал я в детстве, вернувшись со двора, набегавшись и устав.
И ничего мне не снилось.
Хозяйка утром накормила нас с Владимиром Павловичем какой-то зерновой кашей и принялась слушать наши рассказы. Мы, памятуя неудачный опыт с разными собеседниками, были осторожны в оценках виденного и подвирали самую малость.
