Руслан Галеев - Черепаховый суп
Он назвал происходившие с нами метаморфозы барьерами. Как в лабиринте у Желязны[10]. Просто Шляпники не так прямолинейны и чертовски изобретательны. У каждого свой барьер, потому что у каждого свои тараканы.
Последнее испытание едва не выбило меня из колеи. Я даже почти остановился, настолько накрывшее меня чувство было четким и узнаваемым.
Никогда и никому я этого не рассказывал. Прежде всего потому, что сам не любил вспоминать ощущение огромного объема вокруг и собственное бессилие.
Когда мне впервые приснился этот кошмар, я не знаю. Кажется, он всегда существовал где-то на окраине моих снов, но мучил меня нечасто, может пару раз в год, я не считал.
Сон повторялся, как отснятая однажды и много раз прокручиваемая пленка. Яркая лунная ночь. Бескрайняя, покрытая снегом равнина. Я стою в центре этого поля и почему-то понятия не имею, в какую сторону двигаться. В какой-то момент я осознаю, что, пожалуй, нужно просто вернуться назад по собственным следам. Но, оглянувшись, вижу, что никаких следов нет. Я ниоткуда не пришел, а просто стою в центре бескрайнего снежного поля и не знаю, куда идти. А глубокое черное небо сыплет вниз холодные осколки звезд, и ему плевать на одинокую фигуру посреди ослепительной белизны.
Разумеется, в этом сне я всегда ребенок – тот, каким помню себя в детском доме. И от этого мне становится еще страшнее.
Сейчас, в темноте, я не увидел преследующий меня всю жизнь кошмар. Но в какой-то момент окружающая пустота вдруг наполнилось объемом, а в воздухе запахло снегом. И тогда, всего на секунду, на долю секунды я почувствовал, что стою в центре снежного поля, и кроме снега и меня, в мире больше ничего нет.
С трудом переставляя ноги, вдыхая обжигающе холодный воздух ртом (чтобы не слышать запаха снега), я дрожащими руками достал из кармана вторую самокрутку. А потом начал одну за другой ломать об коробок спички. Не знаю, что было бы со мной, если бы я так и не смог закурить.
Помню, как, затянувшись, увидел впереди еще одну вспыхнувшую спичку. Понятия не имею, кто это был: может, Буги, может, Сабж, а может, кто-то еще, кого Безумные Шляпники решили провести своими дорогами. Такое случается, рассказывали сталкеры у костров, бывает, что на дорогах Безумных Шляпников можно увидеть тех, кто прошел по ним давным-давно. Даже тех, кого уже нет в живых. О Безумных Шляпниках много чего говорили.
– Все, – сказал впереди Сабж, – пришли.
Слова Проводника имели власть над темной дорогой. Нет, темнота осталась, просто наполнилась синевой, ночными запахами, извечной перекличкой Эпицентра, которой я обрадовался, как старой приятельнице.
– Мы в какой-то Нулевой. Точнее скажу завтра. Да уж, ну и вымотала меня эта дорога!
В двух шагах от нас косо темнело что-то вроде гигантского гриба с удивительно ровной треугольной шляпой.
– Это что, песочница? – убитым голосом спросила Буги.
– Типа того, – кивнул Сабж. – Все, я в люльку. Если за моей душой придет дьявол, скажите ему, что абонент в настоящее время недоступен, но обязательно ему перезвонит.
Кажется, мне хватило сил улыбнуться. А потом я, видимо, уснул. Стоя.
Мне приснился еще один эпизод из прошлого. Ничего пугающего в нем не было, скорее наоборот. Я сижу с красивой девчонкой в темном полупустом зале кинотеатра Музея кино в Торонто. Здесь всегда мало народу, потому что крутят в основном старую документальную хронику. Сюда ходят специалисты. И такие, как мы. Потому что парню с девчонкой хотя бы раз в жизни нужно побыть в темном зале кинотеатра, а денег у них, как правило, нет. Это магия символов, не больше. Но символы, черт бы их побрал, – много значат для человеческого бытия, как бы хреново это на нем ни отражалось. Так вот, мне снится, что я сижу с девчонкой в темном зале. По экрану пикирует на какой-то пятнистый, похожий на разноцветное домино город нацистский юнкерс-87 «Штука», а я медленно, опасаясь девчонкиной реакции, кладу руку ей на колено. И все, ничего больше. Я тогда даже двинуть рукой боялся и все время думал о том, что у меня, наверное, вспотела ладонь, и как бы девчонка не почувствовала это сквозь чулки.
Вот что мне приснилось той ночью. Хороший сон. Нам всем в ту ночь приснились хорошие сны. Наверное, это было что-то вроде компенсации за «барьеры» темной дороги.
Кстати, у нас с той девчонкой так ничего и не было. И я, кажется, помню ее имя. Тоже, в общем-то, символ, и тоже бессмысленный.
44. Глава, которую можно пропустить
Глупо считать дату рождения началом существования. Если верить некоторым философским течениям (течения разума, которые также являются и его утечкой, что взаимосвязано), существование не поддается датировке, оно либо вообще не прекращается (как считают одни), либо конечно, но эта завершенность не имеет никакого отношения к телесной оболочке и умиранию клеток (как считают другие). Сабж как-то сказал, что начал осознавать себя еще до рождения, правда, незадолго до этого счастливого события. Точнее, осознавать ту часть самого себя, которой наделил его Эпицентр. А есть придурки, и мне известна парочка таких, которые и к сорока годам не удосужились начать свое существование.
Я не знаю даты своего рождения. Как-то так получилось, что мои предки не удосужились проинформировать меня об этом. Когда меня обнаружили на городском вокзале, их рядом не было и в бюро находок они не обращались. Шучу: у нас не сдают подкидышей в бюро находок, их отправляют в специальные заведения – приюты. Но если вы думаете, что я держу за это обиду на своих предков – то нет, это не так. Мне, конечно, интересно было бы узнать некоторые подробности, но сама идея поиска родителей меня никогда не привлекала. Хотя в переходном возрасте я представлял себе, что моя мать – одна из наших преподавательниц, спивающаяся хипуха средних лет, которая не нашла в себе сил отправиться в тот последний трип и решила посвятить себя детям-сиротам. Люди склонны к идеализму. На нем, собственно, и держится человечество, а все остальное – лишь машинопись, скрип шестеренок и декадентство ржавых нацистских штурмовиков.
Единственная настоящая проблема, которую мне подарили предки, – тот снежный кошмар. Но я привык жить с ним.
...Я проснулся неожиданно. Без видимых причин, просто на какое-то мгновение сон оставил меня, и я знал, что он вернется. Я мог бы снова закрыть глаза, ведь мой организм требовал отдыха. Но вместо этого дал себе полчаса на самоидентификацию. Потому что – я понял это как-то просто, без судорог сердечной мышцы, – я наконец оказался там, в центре заснеженного поля. Я не знал, куда нас вывела тропа Безумных Шляпников, и не было следов, чтобы вернуться по ним обратно и начать путь сначала. Мы просто оказались где-то. Рядом были мои друзья, такие же неприкаянные, не от мира сего, сталкеры, раздолбаи, не принявшие общечеловеческой необходимости жить необходимостью и состряпавшие собственную необходимость. Но они спали, и поэтому я был в каком-то смысле один. Если бы что-то случилось, если бы нас не стало в тот момент – никто, даже самые опытные Проводники не смогли бы найти нас по следам. Потому что следов не осталось.
Это было что-то типа смерти: ты еще вроде как существуешь, но, по большому счету, уже пропал, исчез, растворился в желтой дымке утреннего смога.
Я лежал и размышлял, каково оно – существовать в зоне смерти, стоя в центре заснеженного поля. А потом подумал: какого черта! Все мы, так или иначе, находимся в зоне смерти. Для кого-то другого мы в данный момент не существуем: он не видит нас, не слышит, не чувствует хренового запаха изо рта, не думает, как бы поиметь, вообще о нас не думает. Нас для него просто нет. А что касается поля, то у всех оно свое. Каждый пунктир жизни – от точки начала к финишу – мы оказываемся в ситуации, когда уже невозможно повернуть назад, потому что просто не знаешь, где эта хренова цепочка следов, по которой ты прошел. Может, их и вовсе не было. А может, они слились с другими, были затоптаны теми, кто прошел за нами.
Так кто я такой, черт побери? Я, не способный вернуться по своим следам к началу, потому что не знаю, каково оно было, это начало, и даже даты не знаю. Если я сейчас умру, чем мгновение после смерти будет отличаться от мгновения непосредственно перед ней? Удастся ли мне заметить эту перемену в себе? А даже если и удастся, если все действительно так, если мои мысли, эти ублюдки, порожденные насильственным бодрствованием разума, – имеют какое-то отношение к правде... То получается, что нет ни смерти, ни жизни, ни существования... Есть только сам человек, блуждающий по снежным равнинам, не оставляя следов.
А потом ко мне снова пришел Джим Моррисон. Он был уже мертв, и снег не проминался под его ногами.
– Мне легче, – сказал Джим, и по тому, как тихо и с какой ленью он это сказал, я понял, что парень удолбан по самые ногти. – Мне легче, – сказал Джим. – Если бы все умели ходить по снегу и не оставлять следов, люди бы меньше парились.
