Александр Тестов - Остров в наследство
– Через два месяца? – переспросила она.
– Именно, – кивнул Керби, – и вот тогда мы узнаем, что – правда, чистая, как Божье слово, а что – полнейшая чепуха. А теперь отдыхайте, леди. Эта ночь будет спокойной.
Он ушел, не оглядываясь, туда, где горели костры пиратского лагеря. Благодаря ей, он снова стал капитаном этой банды. И именно на нее, как на наживку, он собирался ловить Джеймса Рика. И причиной всему были эти трижды проклятые сокровища, которые, если верить капитану «Фортуны», существовали лишь в воображении пиратов. А ведь минуту назад он смотрел на нее так, что она почти поверила в его искренность. Черт возьми, до чего же грязная штука – жизнь.
* * *Чуть потрескивая, тускло горела плохая, сальная свеча, скорее сгущая, чем рассеивая мрак. На полу, покрытом засохшей коркой грязи, была брошена старая, вытертая до дыр овечья шкура. Она являлась единственным предметом меблировки. Если не считать толстой железной цепи, которая свернулась в углу, как змея, готовая ужалить. Тело графа Эльсвика еще помнило тяжесть и унизительный холод кандалов. Но сейчас его не заковывали. Видимо, решили, что он получил хороший урок. Граф оброс, обносился. Кожа, привыкшая к хорошему мылу, зудела невыносимо. Стояла удушливая жара, и одежда Эльсвика, задубевшая от пота и грязи, отвратительно пахла. И не только одежда. Сам воздух здесь казался грязным и тягостным. Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как его заставили спуститься сюда, в тесный трюм корвета «Долорес». Не знал – ночь наверху или день. Не знал – вышел ли корвет в море или все еще находится в порту. Впрочем, о последнем он мог хотя бы догадываться.
Корвет почти не качало, а на верхней палубе по большей части было тихо. Да и еду ему доставляли хоть и скверную, но постоянно – свежую. Видимо, «Долорес» еще не поднимала якорей. Впрочем, ему было все равно.
Граф не мерил шагами трюм, как заключенный – камеру. Что там мерить? Шесть шагов вдоль да пять поперек. Ходи – не ходи, наружу хода нет. Он сидел на своей овчине, подтянув колени, и смотрел в пол.
Сначала вспоминалась Англия. Потом – Ирис. Но лицо невесты отчего-то стерлось в памяти, и Эльсвик ловил себя на том, что мысленно он заменяет его другим. Кажется, эту девушку звали Мэри? Хорошая девушка, но что с того? Она что-то говорила насчет побега? Очень может быть.
Граф вздыхал, менял положение и снова уплывал мыслями в глубины памяти, не замечая или не желая замечать, что эти путешествия становятся все короче, а подлинные воспоминания заменяют фантазии. В той, другой жизни Ирис любила его. А этот наглый испанец… А испанцев там вообще не было. Или были, но вели себя как джентльмены. Его, конечно, расстреляли, но перед этим дали мыло, бритву, горячую воду и чистую одежду… Он умер, гордо вскинув голову, со словами «Да здравствует Британия!» и сам скомандовал «Огонь!».
Мерзкий скрип люка прервал приятные мысли Эльсвика о геройской смерти в чистом белье. Старый испанец приносил миску с серым варевом и кусок хлеба. Ложки графу не полагалось. Он, уже почти привыкший к этому или, скорее, утративший способность к сопротивлению, равнодушно глядел мимо миски и мимо испанца.
Когда тот исчезал в люке, Эльсвик даже не замечал, потому, что опять грезил наяву.
Однако на этот раз голод взял свое. Эльсвик потянулся к миске и случайно задел свечу. Она покачнулась. Капля сала упала на овчину, и запах, каким бы он ни был противным, раздразнил аппетит.
Граф привстал, но в этот момент свеча покачнулась и упала. Запахло паленой шерстью. Эльсвик взглянул, не проявляя, впрочем, особого интереса, в ту сторону, и увидел, что его «постель» дымится. Первой мыслью было – подойти и затушить, но потом он мрачно усмехнулся и опустился на пол в трех шагах от начинающегося пожара.
Вряд ли Эльсвик отдавал себе отчет в том, что происходит. Рассудок его ослабел. Он смотрел на огонь с чувством мстительного удовлетворения, размышляя о том, как займется старое дерево и вспыхнет на воде чудовищный костер, в котором заживо изжарятся все, кто посмел его так унизить. Свою собственную гибель он то ли упустил из виду, то ли просто не счел нужным об этом побеспокоиться. Пожар разгорался, давая больше дыма, чем огня. К паленой шерсти примешивался запах какой-то кисели. Граф закашлялся, но не двинулся с места. Им овладела странная апатия и полное безразличие ко всему. Серый клубящийся чад заволакивал стены, и в полутьме возникали странные картины: остроносые корабли, бережно несущие громады парусов, дымные черные горы и золотые острова… «Берег Рая», подумал Эльсвик. Он встал, удивляясь, как легко подчинилось ему тело, еще недавно бывшее непослушным. И шагнул из грязного трюма прямо на золотой берег, залитый солнцем.
Граф очнулся от кашля, разрывающего грудь, и с трудом разлепил слезящиеся глаза. Тесный трюм был заполнен дымом, и кое-где начинали проскальзывать крохотные красные язычки. Граф отполз к стене, стараясь спастись от жары, но напрасно. Похоже, именно так чувствовали себя грешники, попавшие на сковородку. Однако он-то здесь при чем? Что бы он ни сотворил, гореть живьем – это слишком. Как они посмели приговорить его к костру? И почему аутодафе нужно было устроить в чреве собственного корабля? Глупо. Глупые люди.
Глупые люди, глупый народ. Хотя позвольте?.. Причем тут испанцы? Никто его не поджигал. Он сам уронил свечку, а потом…
Эльсвик окончательно пришел в себя и встал, сотрясаясь от кашля. В сером горячем тумане утонуло все, что еще можно было увидеть глазами, но граф вытянул руки и шагнул вперед. И больно ударился обо что-то острое. Ему повезло. Это оказалась лестница. Эльсвик втащил себя наверх и, что было силы, забарабанил в люк.
Ничего. Его не слышали.
Наверху оказалось еще жарче, Эльсвику почудилось, что одежда на нем тлеет. Он по-настоящему испугался, рывком приподнялся и загрохотал по крышке люка изо всех сил.
Послышались шаги. Лязг, который на этот раз показался ему райской музыкой. И в щель в потолке хлынул чистый морской воздух и дневной свет. Граф выполз наружу, щурясь и чувствуя себя наверху блаженства.
Однако оно оказалось недолгим. Его резко рванули за шиворот, и полновесный удар в лицо снова погасил для него солнце.
Второй раз он пришел в себя от сырости и понял, что лежит в луже. Вечерняя прохлада была приятной, а свежий воздух просто волшебным, хоть и пах не розами, а дегтем и соленой рыбой. Откуда-то сбоку послышалась речь, которая показалась Эльсвику округлой, литой и тяжелой. И вроде бы смутно знакомой. Граф не знал испанского, но какое-то время увлекался латынью. Он напряг слух, пытаясь уловить хотя бы общий смысл. Однако у той тарабарщины, которую услышал граф, было очень мало общего с языком Вергилия. Не было это и испанским. Вряд ли кастильский аристократ смог бы разобраться в быстром говоре матросов «Долорес». Но зато для любого контрабандиста, разбойника или работорговца Вест-Индии местное арго было столь же ясным и однозначным, как надпись на дублоне.
Пока граф приходил в себя, лежа на нижней палубе корвета, матросы сноровисто приволокли еще одно ведро воды и выплеснули на Эльсвика. Тот откашлялся, мотнул головой и сел.
Для острастки, чтоб неповадно было снова дурить, испанцы решили графа высечь.
Он понял это лишь тогда, когда пара крепких молодцов подхватила его под мышки, проволокла чуть дальше по палубе и бросила животом на жесткую деревянную скамью, а длинный, как жердь, хмурый парень, содрал с Эльсвика обноски и накрепко прикрутил к скамье серой пеньковой веревкой. Граф дернулся, запоздало сообразив, какому унижению подвергается, но жесткие жгуты впились в тело и не пустили. Эльсвик попытался привстать, озираясь…
К немалому удивлению графа, моряки «Долорес» не спешили сбиться в кучу, чтобы поглазеть на него.
Смуглые бородатые мужчины сосредоточенно занимались своими делами. Да и немного их было. Раза в два меньше, чем на «Полярной звезде». Эльсвику удалось рассмотреть, что поблизости от корвета, справа и слева поднимались мачты парусников, и расслышать, как шумит прибыльный торговый порт. Его догадка оказалась верна. «Долорес» по-прежнему стояла на якоре в заливе Маракайбо.
Но долго озираться ему не дали. Ровно столько, чтобы принести плетку и отыскать человека, охочего этой плеткой помахаться. И еще ровно столько, чтобы Эльсвик успел твердо решить, что свое достоинство он не уронит и кричать не будет, пусть его хоть четвертуют.
Того, кто взялся «вправить милорду мозги», Эльсвик не увидел, потому что малодушно зажмурил глаза. А услышав свист, рассекающий воздух, торопливо закусил губу. Но первый удар пришелся по скамье, в двух дюймах от лица графа, и он с ужасом услышал звук, очень похожий на треск…
Испанец пугал его. Узким, жестким, задубевшим от крови кожаным ремешком с завязанным на конце узлом, для тяжести, запросто можно было с одного удара перебить эту белую, жидкую спину. Чего уж там, доски перерубали… Но хозяин не велел, а слово хозяина здесь было законом. И когда плетка свистнула в другой раз и опустилась туда, куда нужно, оставляя на незагорелой коже багровый шрам, даже Эльсвик, полуоглохший от стыда, ярости и боли, понял, что его щадят.
