Евгений Красницкий - Отрок. Бешеный Лис
— Вот-вот. А ты бы так смог? Раненый, один против тридцати, а к тебе подойти боятся. Бьешь на выбор туда, куда пообещал, да лаешься так, что матерые мужи чумеют. Где и выучился-то?
По голосу обозника было не понять, чем он больше восхищается: храбростью мальчишки или его умением ругаться.
— Не, Илья, это еще не все, — продолжил накручивать ужас Афоня. — Ты слыхал, как он того лесовика, который его пса убил, уделал? Живого места не оставил, а выл, говорят, как волчара, аж кони шарахались.
— Слыхал. А что тебя удивляет? Он первый раз в жизни боевого товарища потерял, пусть и пса, но к животине иной раз сильнее, чем к человеку, привязываешься. Не было у тебя еще товарища, которому ты жизнь спасал, а он — тебе. И не дай бог такое пережить, по себе знаю.
— Не в товарище дело, — гнул свою линию Афанасий, — Илья, тут пострашнее. Лука, когда мы из Ратного к ним на помощь прискакали, по всем следам сам прошел, чтобы понять, что там делалось. Ты же знаешь: он дотошный. С ним Тихон и Петька Складень ходили. Вернулись оба бледные, глаза как плошки, и есть отказались. А ребята-то бывалые. Ну, мы их расспрашивать, а они даже говорить поначалу не хотели.
В общем, нашли они в лесу сани, а в них месиво кровавое, даже не разобрать, сколько народу там смерть приняло: то ли двое, то ли трое. Рубили их так, что и сани в щепки. А вокруг саней следы Корнея и Михайлы. Представляешь? А потом, в другой стороне, нашли в лесу одного живого. Тут еще жутче: уши, нос и язык отрезаны, и подколенные жилы посечены. Так в лесу живым и брошен, а около него следы конские и Михайлы. Вот тут и подумаешь. Если все вместе сложить, просто жуть берет. С виду-то — обычный отрок и разговаривает вежливо, разумно. Даже помочь обещал и зла не держит за то, что бросили на дороге.
Собеседники на некоторое время умолкли, потом Илья продолжил:
— Жутко, конечно, но неудивительно. Лисовинов корень. Слыхал про сотника Агея, Корнеева отца?
— Ну, был такой, давно уже.
— Больше сорока лет назад он тогдашнего сотника своими руками зарезал, у всех на глазах. За то, что тот сотню чуть не под полное истребление подвел. А потом приказал каждому из оставшихся ратников по пять холопок обрюхатить, а детей самим воспитывать, чтобы, значит, пополнение выросло. А попу, который ему пенять за это надумал, с одного удара три зуба вышиб.
— Сотника… ничего себе! Это что же, мой отец от холопки мог родиться?
— Неважно, что от холопки, — отозвался Илья наставительным тоном, — важно, что от ратника и ратником воспитан!
— Так и сам Корней…
— Нет, Лисовины свою кровь чтят, непростая она.
— Как это? — не понял Афоня. — Что значит «непростая»?
— Ну, во-первых, у них в каждом колене какая-нибудь из баб обязательно двойню рожает. Вот у Корнея первенцами были Фрол и Лавр.
— Имена! По трезвости и не выговоришь.
— По пьянке еще труднее, — со знанием дела пояснил Илья. — Это ему поп тот так отомстил, сейчас-то имена детям сам выбираешь, а тогда строго было: поп в святцы заглянул да и окрестил, родителей и не спрашивал. Болтали, что Агей его за это еще раз отлупил и проклятия не побоялся. Ну, а у Фрола и Лавра тоже по двойне рождались. У Фрола сначала две девки — Анька и Машка, потом вот Михайла, потом младшие — Семен и Евлампия, а у Лавра первенцы — Кузьма и Демьян.
— Слушай, а почему Корнея еще Корзнем кличут? — не в тему перебил обозника Афоня.
— Ты только при нем не помяни, не любит он.
— Да знаю я, любопытно просто.
— Тут три разные истории рассказывают, какая из них вернее, не знаю.
Чувствовалось по голосу, что Илья сел на любимого конька: можно было быть уверенным, что озвучены будут все три версии.
— Первая история совсем простая. Вроде бы добыл Корней в бою с ляхами дорогое корзно — плащ княжеский — и долго в нем ходил и величался. Отсюда и прозвище.
Вторая история смешная. Будто бы еще ребенком совсем малым залез Корней из шалости в корзину с бельем, а бабы ту корзину на речку полоскать понесли. Он сидел, сидел, а потом как заорет дурным голосом. Бабы напугались да корзину в речку и уронили. Вот он в корзине плывет и орет, уже не каверзы ради, а от страха. Ну и стали корзинкой дразнить, а потом как-то в Корзня превратилось.
А третья история опять про ляхов. Сошлись как-то две рати — наша и ляшская, и так вышло, что ни у нас, ни у них интереса к битве нет, а разойтись миром зазорно, вроде как испугались. Стоят, стоят, а делать-то что-то надо. Стали с той и с другой стороны молодцы выезжать и соперников вызывать на поединок. Сначала все поровну получалось: то наш одолеет, то их. А потом вышло так, что оба поединщика убитыми оказались: столкнулись, и оба насмерть.
И стали после этого ляхи одолевать. Вернее, один лях. Одного нашего из седла вышиб, второго, потом еще одного мечом зарубил. После этого наши засмущались, а лях ездит между ратями и насмехается. И тогда выехал против него Корней. Молодой был, неженатый еще. Съехались они, ударили копьями в щиты — и… ничего. Оба в седлах удержались. Съехались еще раз — то же самое. На третий раз у Корнея копье сломалось, но кто-то из наших ему свое кинуть успел, пока лях коня разворачивал.
И тут то ли лях устал, то ли по ударам почувствовал, что Корней сильнее, не знаю. Но на четвертый раз ударил он нечестно: не во всадника, а в коня. А Корней не растерялся, ухватил ляха за корзно и вместе с ним на землю свалился. Потом накинул ляху его же корзно на голову и, пока тот выпутывался, как даст ему сапогом по морде! Лях и повалился. Корней его на спину коня закинул и к своим уволок. Большой выкуп потом за того ляха получил и прозвище — Корзень.
— А чем дело-то кончилось? — нетерпеливо спросил Афоня, после того как Илья умолк.
— Так тем и кончилось — победил Корней.
— Да нет, я про рати! Сеча-то была?
— Не-а, дождь пошел.
— Дождь?
— Ага. Такой ливень хлынул, такие хляби разверзлись, какая там сеча! Восвояси повернули. Вот какая история тебе больше понравилась, про такую и думай.
«А чего тут думать-то! Если дед не любит, когда его так называют, значит, дело в корзинке с бельем. Остальные-то версии престижные. Только вряд ли… Славомир слово „Корзень“ так произносил, как будто тайное имя деда озвучивал — ущерб ему наносил. Если учесть еще, что дед втихую Перуну поклоняется, то все три истории попахивают дезинформацией. Так в сорок четвертом году американцы немецкой разведке мозги пудрили: разболтали сразу про несколько дат высадки десанта в Нормандии, а какая из них настоящая — поди угадай. Так и тут: выбирай, во что верить, а правда это или нет — хрен поймешь».
