Олег Верещагин - Очищение
– Я хорошо знаю русский. – Северейн поглядел на него и вдруг криво усмехнулся: – Пятисот метров, господа. Я не ошибся.
Наступила полная тишина.
– Японским островам и Сахалину – конец, – сказал Лютовой. Романов увидел, что рот профессора искривлен страшно и тяжело, судорожно. – Конец всему, что на побережье Тихого океана и не прикрыто островами.
– Японские острова и ваши Курилы уже извергаются, – сказал Северейн. Он на самом деле хорошо, очень гладко, говорил по-русски, и Романов подумал: ясно, почему его фрегат был отправлен сюда… и что он тут делал – тоже ясно… вот только это все уже неважно. Вообще неважно… – Там сплошные цепи действующих вулканов… очень красиво ночью. Мы шли вдоль берегов, очень красиво. Но в воде слишком много трупов. У меня многие сошли с ума. – он говорил спокойно, ровным благожелательным тоном. – Господа, я бы хотел иметь возможность снять и разместить на берегу свою команду, а также похоронить мертвых… тех, кто не выдержал совсем… Я сам останусь на корабле. Может быть, это все, что уцелело от моей Голландии.
«Какое счастье, – холодея, думал Романов, – что мы послушались Вадима Олеговича и сосредоточили людей и хранилища на сопках и дальше в глубине континента. Какое счастье. Иначе…»
О том, что иначе ждало бы их с таким трудом спасенный и, в сущности, совсем крохотный мир, думать уже не хотелось…
* * *Чудовищная волна-цунами так и не пришла к берегам Приморья – во всяком случае, в том виде, в каком ее застали голландцы. В Уссурийском и Амурском заливах, правда, сначала далеко отхлынула вода, а потом был жуткий шторм, но этим дело и кончилось. Она раскололась и раздробилась о многослойный барьер из Курильских и Японских островов, Сахалина, Корейского полуострова… В большинстве мест, впрочем, волна перемахнула эти преграды, смывая и раздавливая их, как обычный шторм слизывает песчаные замки на берегу, но дальше шла уже резко ослабленной. Зато чудовищные, непредставимые массы воды ринулись кошмарными водопадами в пышущие пламенем из недр адские топки десятков проснувшихся вулканов, и те стали взрываться, как невероятные по мощи бомбы, раскачивая этими невыразимой мощи взрывами плиты земной коры. Земля содрогалась почти непрерывно, и эти волны дрожи бежали по ее поверхности, сталкиваясь с такими же волнами, идущими из других уголков земного шара. Врываясь в узости заливов, волна обретала бешеную силу. Серые с белыми султанами валы катились в глубь суши на тридцать, сорок, пятьдесят километров, втягивали в себя реки, чтобы тут же вернуть их – кошмарными ураганными разливами смертоносной для почвы соленой воды.
Остатки человечества дорого заплатили за болезненно-старческую тягу к теплым островам и побережьям.
Намного меньшие, но тоже жуткой силы волны распространялись от тонущей, превратившейся в один сплошной вулкан Исландии. А по всему телу континентов – тут и там в грохоте пробуждающихся вулканов – вставали новые и проваливались старые горные цепи, бежали титанические огненные трещины, высыхали и выходили из берегов озера…
Во Владивостоке ничего об этом толком не знали. Но дрожь поселилась в земле и здесь – земля тряслась не постоянно, но каждый день было по пять-шесть толчков. Не очень сильных. Но настораживало то, что все это никак не успокаивается…
Флотилию из пяти небольших японских судов, «под завязку» набитых в основном детьми, выбросило на берег недалеко от Владивостока через два дня после цунами. Очевидно, это была не централизованная операция спасения, а чья-то частная инициатива – практически все команды были смыты или погибли на своих постах, в наглухо задраенных трюмах и каютах тоже были жертвы, толком объяснить никто ничего не мог. Дети были разных возрастов, из каких-то школ, просто схваченные спасателями – именно так, схваченные – на улице, вообще не способные о себе что-либо рассказать; четыре тысячи триста двадцать детей и пятьдесят два взрослых. От них удалось узнать, что все произошло неожиданно и страшно быстро. Что судов с детьми было намного больше, в их числе была императорская яхта (сам император не пожелал покинуть столицу – последний раз его видели, когда он подстригал в осеннем саду кусты). И что единственная просьба взрослых – помочь детям, не дать им умереть и по возможности сохранить им язык и свободу, хотя они, взрослые, понимают, что это слишком наглая просьба. С ними же, взрослыми, русские могут делать все, что угодно. На кораблях есть оружие, но если русский командир пообещает исполнить эти нижайшие просьбы, то оно будет сдано, а все взрослые члены команд беспрекословно отдадут себя на волю русских.
Трупы начало выбрасывать еще через два дня. Столько, что можно было сойти с ума. А ведь их нужно было собирать и сжигать. Собирать и сжигать просто ради недопущения эпидемии. Выбрасывало и живых: то лодку, то роскошный катер, то большую доску, к которой были привязаны молодая женщина и ребенок… Всего этих спасенных набралось еще около двухсот.
Вопрос о японцах поднимался на новом совещании. Романову казалось, что он уже много-много лет только и делает, что куда-то ездит, на что-то смотрит, с кем-то совещается, о чем-то распоряжается… Временами он просто сатанел от этого ощущения вечности.
На этом совещании он изложил концепцию будущего общества – в таком виде, как предлагали Лютовой и Велимир Русаков. Если честно, он опасался возражений, поэтому потребовал – что делал крайне редко, – чтобы на совещании присутствовали хотя бы вначале, на его докладе, все члены Большого Круга. И немного был удивлен, когда изложенное им не вызвало возражений. Вообще никаких. Даже несколько раз оброненное им – в первый раз случайно, а потом дважды уже как пробный камень – слово «дворяне» особо никого не взволновало и уж тем более не возмутило.
«Мечтают получить дворянские титулы? – спрашивал он себя, уже закончив говорить и слушая других. – Может быть, дело в этом? Уверены, что уже обеспечили себе места «наверху», и теперь… может быть, это и есть та опасность, о которой предупреждал Лютовой?» Он нашел взглядом профессора, но… тот был совершенно спокоен. Слушал, что говорит Велимир, приехавший вчера из Русаковки.
– Нужна поездка по краю. Хотя бы до Николаевска-на-Амуре на севере и до Зеи на западе. Наведем порядок, установим нормальную власть и будем плясать от этой печки. Амур, я думаю, к тому времени так или иначе успокоится…
Авиаразведку уже никто не предлагал. Дело в том, что самолеты пытались поднять несколько раз еще летом, кадры были. Но после двух странных катастроф к вопросу наконец-то подошли осторожно, как надо было подойти с самого начала. И выяснили, что на высотах более полукилометра дуют ураганные, никаким законам природы не подчиняющиеся и ранее тут никогда не наблюдавшиеся ветры, которые с земли практически незаметны.
Это, в общем-то, был тревожный симптом…
– Как только погода установится и схлынет наиболее тяжелая волна катаклизмов, мы попытаемся наладить связь с Зауральем, – продолжал Русаков. – Прямую – путем посылки большой экспедиции, возможно, по железной дороге, смотря по состоянию. Там – несколько сотен «витязей». Даже учитывая гибель, растерянность, пусть и чью-то измену – думаю, несколько десятков уцелели обязательно и будут кристаллизовать вокруг себя группы. Существует также множество самых различных организаций, хотя и не связанных с РА, но настроенных на борьбу за Россию, за возрождение ее. Не верю, что они все сдадутся или сгинут бесследно.
– У нас практически нет агентуры, – перебил его Шумилов. – Мы ничего не знаем о происходящем далее чем в ста километрах от города…
– И ты предлагаешь на этом основании ничего не делать? – Русаков недовольно прищурился. Шумилов – невысокий, но жилистый, с очень светлыми серыми глазами, в прошлой жизни – офицер ФСБ с десятилетним стажем, ушедший со службы после долгой и безуспешной борьбы с начальством, – покачал головой:
– Как раз ничего подобного, Велимир. Как раз поддерживаю твою идею вооруженных экспедиций.
– Что до агентуры – то это дело наживное, – подал голос Жарко.
Шумилов посмотрел на него внимательно, изучающе. Жарко отвел глаза, чуть усмехнувшись. Эти двое друг друга недолюбливали – и не скрывали этого. Шумилов считал свой КГБ единственной спецслужбой. Официально так оно и было. Но Романов отлично знал, что Жарко занимается, кроме курирования образования и воспитания подрастающего поколения, агентурной разведкой – лично для него, Романова, – используя связи Женьки Белосельского и кое-кого из своих новых воспитанников. Это не было спецслужбой, оформленной спецслужбой, – но шутка про «особый невидимый отдел романовской канцелярии» циркулировала по Думе со стабильной настойчивостью.
– Наживное, – согласился Шумилов. – Будем обзаводиться ею вместе с экспедициями. Пока они – единственный способ расширять сферу влияния. Пусть вслепую. Но хотя бы так.
