Сьюзен Коллинз - Сойка-пересмешница
— Зачем это? — спрашиваю я.
— Знаю, тебе это не понравится, но нам нужно, чтобы ты выступила с речью, — объясняет голос Хеймитча в наушнике.
— С речью? — переспрашиваю я, мгновенно ощущая дурноту.
— Я все продиктую, строчку за строчкой, — успокаивает Хеймитч. — Тебе нужно будет только повторять. Видишь, Орешек не подает признаков жизни. Победа за нами, но миротворцы еще оказывают сопротивление. Мы подумали, если ты выйдешь на ступени Дома правосудия и выложишь все, как есть, — что Орешек уничтожен и с Капитолием во Втором дистрикте покончено, — то, возможно, остатки их войск сдадутся.
Вглядываюсь в темноту за краем площади.
— Я даже не могу разглядеть эти войска.
— Вот потому тебе нужен микрофон. Твой голос будет транслироваться по системе аварийного оповещения, а изображение — на экраны.
Да, на площади установлено несколько огромных экранов. Я видела их во время тура победителей. Возможно, из этого бы что-то получилось, будь я подходящей кандидатурой для таких экспериментов. Но я не подхожу. Мне уже пытались диктовать для агитроликов, и что толку?
— Ты могла бы спасти жизнь многим людям, — говорит Хеймитч.
— Хорошо. Я постараюсь.
Странное чувство — стою в свете прожекторов наверху лестницы, при полном параде, а вокруг — никого. Будто я собираюсь выступать для луны.
— Давай сделаем это по-быстрому, — говорит Хеймитч. — Место слишком открытое.
Телевизионщики подают знак — все готово. Я говорю Хеймитчу, что можно начинать, включаю микрофон и внимательно слушаю первую строчку речи. Едва я начинаю говорить, на одном из огромных экранов загорается мое изображение.
— Жители Второго дистрикта! Я, Китнисс Эвердин, обращаюсь к вам со ступеней Дома правосудия, где...
Визжа тормозами, на станцию по соседним путям одновременно влетают два поезда. Двери раскрываются, и наружу, в облаке дыма, привезенного из Орешка, высыпают люди. Они явно готовились к любым неожиданностям, потому что большинство сразу падают на землю, и лампы внутри вокзала мигом гаснут под градом пуль. Да, они прибыли вооруженными, как предсказывал Гейл, но среди них много раненых. В наступившей тишине слышны их стоны.
Кто-то выключает освещение на лестнице, оставляя меня под защитой темноты. Внутри вокзала вспыхивает пламя — очевидно, загорелся один из поездов — в окнах клубится черный дым. Не имея другого выбора, люди выбегают на площадь, задыхаясь, но воинственно размахивая оружием. Мой взгляд скользит по крышам зданий, окружающих площадь. На каждой из них сидят пулеметчики. Лунный свет блестит на смазанных стволах.
Со стороны вокзала, шатаясь, идет молодой парень, прижимая одной рукой окровавленный кусок ткани к щеке, другой волоча ружье. Когда он спотыкается и падает лицом вниз, я вижу, что рубашка у него сзади прогорела и спина обожжена. Для меня он просто пострадавший в пожаре на шахте. Ноги сами несут меня вниз по лестнице.
— Стойте! — кричу я. —Не стреляйте! —Слова, усиленные громкоговорителями, эхом разносятся над площадью и за ее пределами. — Не стреляйте!
Я приближаюсь к парню, наклоняюсь, чтобы помочь, и тут он поднимается на колени и направляет ружье мне в голову. Я инстинктивно отступаю на несколько шагов и поднимаю лук над головой, показывая, что не хочу причинить ему вреда. Теперь, когда он обеими руками держит ружье, я вижу рваную рану на его щеке. От него пахнет гарью. В глазах — ужас и боль.
— Замри, — шепчет мне в ухо Хеймитч.
Я следую его приказу, и внезапно осознаю, что эту сцену сейчас видит весь Второй дистрикт, а может, и весь Панем. Сойка-пересмешница во власти человека, которому нечего терять.
— Ты считаешь, что имеешь право жить? — с трудом разбираю я его слова. — Отвечай!
Весь остальной мир отступает на задний план. Есть только я и этот несчастный с безумными глазами, требующий ответа. Конечно, найдется тысяча причин и доказательств моего права на жизнь. Однако с моих губ срываются только два коротких слова:
— Не знаю.
Сейчас он спустит курок. Однако парень явно сбит с толку. Такого ответа он не ожидал. Я сама не ожидала от себя такого. Благородный порыв, погнавший меня через площадь, сменяется отчаянием, когда я осознаю, что сказанное мной — абсолютная правда.
— Не знаю. В этом вся проблема, верно? — Я опускаю лук. — Мы взорвали вашу гору. Вы сожгли дотла мой дистрикт. У нас есть все причины убивать друг друга. Давай же. Доставь удовольствие хозяевам. Я устала убивать для Капитолия его рабов.
Я бросаю лук на землю и отталкиваю его носком ботинка. Лук скользит по мостовой и останавливается у колен парня.
— Я не раб.
— Зато я —раб, —говорю я. —Поэтому я убила Катона... а он убил Цепа... а Цеп — Мирту... а она пыталась убить меня. Одно тянет за собой другое, а кто в итоге побеждает? Не мы. Не дистрикты. Всегда Капитолий. Я устала быть пешкой в его Играх.
Пит. Он понимал все это еще до того, как мы ступили на арену. Надеюсь, он видит меня сейчас и вспомнит ту ночь на крыше Тренировочного центра. Может быть, он простит меня, когда я умру.
— Продолжай говорить, — настаивает Хеймитч. — Расскажи про обвал.
— Когда я увидела, как рушится гора, то подумала — все повторяется. Они снова заставили меня убивать вас — жителей дистриктов. Почему? Между Двенадцатым и Вторым никогда не было вражды, кроме той, что навязал нам Капитолий.
Парень растерянно хлопает глазами.
Я опускаюсь перед ним на колени, мой голос звучит глухо и взволнованно.
— А почему вы сражаетесь с повстанцами? С Лайм, которая была вашим победителем? С людьми, которые были вашими соседями, может быть, даже родственниками?
— Не знаю, — отвечает парень. Ружье все еще направлено на меня.
Я встаю и медленно поворачиваюсь, обращаясь к повстанцам на крышах.
— А вы, там наверху? Я родом из шахтерского города. С каких пор шахтеры обрекают на смерть других шахтеров, а потом добивают тех, кто сумел выбраться из-под обломков?
— Кто враг? — шепчет Хеймитч.
— Эти люди, — я показываю на израненные тела на площади, — не враги вам. — Разворачиваюсь в сторону вокзала. — Повстанцы — не враги вам! У всех один враг — Капитолий! Сейчас у нас есть шанс положить конец его власти, но это можно сделать только всем вместе!
Камеры снимают меня крупным планом, когда я протягиваю руки к парню, к раненым, к людям во всем Панеме.
— Жители дистриктов, я призываю вас к единению! Вместе мы победим!
Мои слова повисают в воздухе. Я смотрю на экран в надежде увидеть, как некая волна примирения пробегает между всеми нами.
Вместо этого я вижу, как в меня стреляют.
16
«Всегда».
Я слышу голос Пита, одно это тихое слово, и иду его искать. В этом мире, окрашенном в фиалковые тона, нет четких линий и острых углов, но вдоволь укромных мест, где можно спрятаться. Я шагаю сквозь пушистые облака, бреду по едва различимым тропинкам. Запах корицы и укропа. Чувствую на щеке ладонь Пита, пытаюсь удержать ее, но она ускользает из моих пальцев, как туман.
Постепенно вокруг прорисовываются стены стерильной палаты, и я вспоминаю...
Мама дает мне чай с успокоительным сиропом. Я ушибла пятку, когда спрыгивала с ветки над электрическим забором, чтобы попасть обратно в Двенадцатый. Пит укладывает меня в кровать, и я прошу его остаться со мной. Он что-то шепчет, но я уже не слышу. Однако какая-то часть моего мозга уловила одно-единственное слово и теперь в наркотическом сне, будто в насмешку, выпустила снова.
«Всегда».
Морфлинг притупляет все чувства, поэтому вместо укола боли я ощущаю лишь пустоту. Сухие колючки там, где раньше цвели цветы. К сожалению, в моей крови недостаточно наркотика, чтобы заглушить боль в левом боку. Куда попала пуля. Я ощупываю толстую повязку, обхватывающую мои ребра, и думаю, почему я еще здесь.
Курок спустил не он. Не тот парень, стоявший на коленях посреди площади. Кто-то другой. Я не почувствовала, как в меня вошла пуля. Ощущения больше напоминали удар кувалдой. Дальше ничего не помню, только выстрелы.
Я пытаюсь сесть на кровати, но у меня получается только застонать.
Белая занавеска, отделяющая мою кровать от соседней, отодвигается, и надо мной появляется лицо Джоанны Мэйсон. Первая моя реакция — испуг, потому что она напала на меня на арене. Приходится напомнить себе, что она спасала мне жизнь. Таков был план мятежников. Правда, это еще не значит, что она меня не презирает. Может, это было притворством, для Капитолия?
— Я жива, — говорю я сипло.
—Да ну.
Джоанна плюхается на мою кровать, и мою грудь пронзает боль. Увидев мою гримасу, Джоанна только улыбается. Что ж, видимо, объятий поцелуев не будет.
— Все еще побаливает?
Ловким движением она вытаскивает иглу от капельницы с морфлингом из моей вены и вставляет в катетер на своей руке.
