Туллио Аволедо - Корни небес
— А кто нарисовал эту… гнусность?
— Какая разница? Те же, кто принес сюда статую этого бога. Это уж точно было предприятие не из легких.
— Это был Дюран?
Женщина пожимает плечами:
— Может быть. Какое это имеет значение?
— Какое это имеет значение? Какое это имеет значение?! Думаете, кардинал Альбани будет рад узнать, что начальник его Швейцарских Гвардейцев — язычник? Питающийся человеческим мясом?
— Не повышайте голос! Вы с ума сошли? Хотите, чтобы они вас услышали?
— Я его уже услышал.
Голос Дюрана, сухой и холодный, как змеиная кожа, звучит в нескольких сантиметрах от моего затылка.
Капитан делает шаг и оказывается рядом со мной. Его лицо еще красное от крови, которую офицер стирает полотенцем, таким потрепанным, что кажется — ему тоже две тысячи лет.
— Вы удивились бы, узнав, как много общего у культов Митры и Иисуса.
— Я знаю. Но вы служите Католической Церкви.
— И хорошо служим. Солдаты Варяжской Гвардии Византийского императора были скандинавскими воинами, поклонявшимися Одину. Но они были лучшими телохранителями императора.
— Ваши мотивы неясны. Ваше поведение двусмысленно. Я видел, как вы преступили все принципы, на которых должно было бы основываться ваше служение Церкви.
— Ой, бросьте! Какие принципы? Когда мы прибыли в катакомбы святого Каллиста, если бы это зависело от меня, я бы приказал открыть огонь по Мори и его сброду. А Церковь вместо этого повела себя с этим стариком и его бандой убийц как с порядочными людьми. И не рассказывайте мне вашу вечную сказку о Добром Пастыре и заблудших овечках. Мори — это помесь волка с молотилкой! — Дюран встряхивает головой. — У каждого времени свой бог. Богу мира и милосердия нелегко жить в данном нам бомбами новом мире.
— А ваш бог? Что это за бог, для которого вы раскрашиваете лица кровью?
— Твое невежество превосходит даже твою наглость. Какое право ты имеешь читать мне проповедь, ты, живший всегда в мягком и теплом лоне Церкви?
Этот переход с «вы» на «ты» подчеркивает неуважение Дюрана к институции, которую я представляю. Внезапно мне кажется, что моя безопасность находится под угрозой. Я видел и слышал уже слишком много.
— Это не кровь, — шепчет Адель.
— Что?..
— Я сказала, что это не кровь. Это просто краска. Они не используют кровь. Это не то, что ты думаешь.
Она тоже обращается ко мне на «ты».
Как будто мы все вдруг стали большими друзьями.
— Плюнь на него! — злобно произносит Дюран. — Для него это не имеет никакого значения. Кровь здесь ни при чем. Дело в том, что наши верования ставят под вопрос его, а реакция Церкви в таких случаях всегда одна и та же: подавить. У христиан уже две тысячи лет традиция уничтожать всех, кто думает не так, как они.
— Ты говоришь, как будто ты не христианин.
— Так я им и не являюсь. Я служу христианам, я выполняю их приказы, но я никогда не буду одним из них. Одним из вас.
Я долго смотрю на него. Он смотрит на меня в ответ, не отводя глаз. Я играл в такую игру в детстве. Побеждает тот, кто дольше не засмеется. Но теперь смеяться особо нечему.
Невероятно, но Дюран сдается первым.
Он разражается смехом. Долгим смехом, который, кажется, может продолжаться вечно.
Я сажусь. Если мне суждено умереть, то, по крайней мере, мне при этом будет удобно.
Капитан тоже садится, а вслед за ним и Ломбар.
Сидя вот так, кружком, мы похожи на трех детей на летнем поле.
Это самый подходящий момент для рассказа о призраках.
И рассказ начинается.
14
ПРИЗРАКИ
— Я расскажу тебе одну историю, священник. Это моя история, но она могла бы быть чьей угодно. За исключением пары мелких деталей.
В день, когда случился конец света, большинству умерших, полагаю, повезло умереть у себя дома. Держа руку жены, ребенка, обнимая друга. Некоторые умерли, занимаясь любовью. Говорят, сирены дали сигнал за пять минут. Что можно было сделать в те пять минут, остававшиеся до конца света?
Кто-то, наверное, выпил — возможно, бутылку, которую хранил для особого случая. Кто-то смеялся, как я только что. Как сумасшедший. Другие, возможно, сказали: «А, к черту!» и занялись любовью с первым попавшимся человеком. Некоторые, наверное, использовали те пять минут, чтобы попытаться спастись. Иные из них даже понимали, что это совершенно бесполезно.
Должно быть, это были самые занятые пять минут в истории человечества.
Все без толку.
Но большинство людей умерло, по крайней мере, рядом с любимыми. У себя дома. А некоторым из нас не выпала такая удача.
Говорят, самолеты падали с неба десятками. Сотнями. Все самолеты, находившиеся в полете, когда упали бомбы.
Дождь из самолетов.
По сравнению с атомными взрывами, на коже Земли это всего лишь маленькие укусы насекомых. Это был самый невероятный фейерверк из всех, что когда-либо устраивало человечество. Естественно, по-настоящему никто из нас его не видел. Мы можем только воображать его. Тех, кто видел его, больше нет, и они не могут рассказать о нем.
Интересно, каково это — видеть FUBARD со стороны?
Единственные, кто мог бы рассказать об этом, — это космонавты с орбитальной станции. Но они, думаю, давно уже умерли. Кто знает? Им, по крайней мере, повезло. Сколько лет мы уже не видели звезд? Они-то, по крайней мере, видели их перед смертью. Они видели звезды и Землю, полыхающую, как костер. Они видели, как дым поднимается над нашими городами и саваном окутывает планету…
В день, когда настал конец света, я находился в Музеях Ватикана. Там почти никого не было. Такой покой… Я старался ходить туда каждый раз, когда приезжал в Рим, но терпеть не мог теснившуюся в залах толпу — шумную, инфантильную. Вспышки фотоаппаратов, тысячи одинаковых фотографий одной и той же картины — фотографий, которые никогда не будут напечатаны.
Но в тот день музеи были пустынны. Я в одиночестве ждал открытия касс. Персонал не получил никаких распоряжений, поэтому в тот день они работали, как обычно. Как будто это был нормальный день. Я купил билет. В старые времена я мог бы продать такую штуку на… как они назывались, эти виртуальные аукционы? Ах, да, на eBay. Последний билет, проданный Музеями Ватикана…
Было очень приятно и в то же время производило очень большое впечатление бродить в одиночестве по коридорам в окружении красоты прошедших тысячелетий, красоты, которая была вся только для меня. Я помню, что пытался дозвониться в Женеву своей жене, чтобы рассказать ей об этом странном событии, но телефонные линии были перегружены. Люди, пытавшиеся связаться с другими людьми, и тем самым не дававшие никому общаться…
Так что я бросил попытки. Если бы я был настойчивее, рано или поздно мне, возможно, удалось бы поговорить с Шанталь. Я бы расспросил ее о наших детях… И даже о нашей собаке…
Но…
Но я продолжал кружить по пустынным залам, наслаждаясь тишиной и простором. В утреннем свете мрамор статуй и краски картин блестели, как драгоценности.
Я много часов бродил по тому музею. Пока наконец не пришел в Сикстинскую Капеллу.
Входя в нее, я испытал совершенно новое ощущение. Я как будто видел ее впервые.
Я был один под украшенным фресками Микеланджело потолком. Краски Страшного Суда на противоположной входу стене казались новыми, как будто их нанесли только что.
Какая тонкая ирония — сидеть у подножия Страшного Суда в день, когда должен наступить конец света…
Я сидел там не меньше часа. Сидел посредине капеллы и смотрел на Суд.
Потом я лег, как в парке. Свернул куртку и сделал из нее подушку. Я растянулся на полу, видевшем столько веков, столько папских месс, столько конклавов…
Мой взгляд остановился на том гигантском шедевре, Сотворении Адама. Бог, протягивающий указательный палец первому человеку, и Адам, тянущий руку, чтоб быть поднятыми из праха.
Я был погружен в это зрелище, как вдруг показалось, что мое тело отделяется от земли и летит вверх к Богу. Естественно, я знал, что происходит. В газетах, даже самых консервативных, были гигантские заголовки. И все телеканалы превратились в единый, бесконечный выпуск новостей.
Я находился там уже много часов, было уже около часа дня, когда какой-то голос оторвал меня от моих снов наяву:
— Синьор, учтите, что лежать на полу в Капелле запрещено.
Я перевел взгляд направо.
Это был смотритель в форме. Пожилой человек в старомодных очках и со старым транзисторным радио в руках. Казалось, что он только что вышел из машины времени. Из семидесятых.
Я смотрел на него, не отвечая. Он попробовал другие языки: французский, испанский, вымученный английский. В конце концов я сжалился над ним и произнес:
— Я говорю по-итальянски.
