Артем Мичурин - Еда и патроны
Раньше я, как и многие, считал все эти разговоры про судьбу, рок, фатум — полнейшей чушью. Ну не может такого быть, чтобы вся жизнь с самого начала и до конца расписанной оказалась. Не может! Потому что не может быть никогда! Человек сам творит свою судьбу! И прочее, и прочее… Но всего один случай, которому я стал свидетелем, заставил меня по-иному взглянуть на вопрос.
Жил на свете некий Шура Бессмертный — абсолютно отмороженный товарищ, родом из-под Пензы. За свой век успел наворотить немало дел: наёмничал, ходил в Саратов и Липецк, пробовал себя в роли охотника за головами и даже преуспел на этом нелёгком поприще. Репутацию отморозка и кликуху заработал ещё в молодости. Страха не ведал, в атаку шёл, как на праздник. А причина столь необычного поведения была проста — в детстве маленькому Шуре цыганка нагадала, что умрёт он не от старости, но и не от пули или ножа. От чего, правда, так и не сказала. Окрылённый сим великим знанием, Бессмертный лез во все тяжкие. Ранения случались, но серьёзных — никогда, заживали, как на собаке. И вот однажды морозным февральским утром грянул бой. Шура, верный себе, с рождающим в сердцах врагов ужас кличем «Смерти нет!» и под прикрытием охуевших товарищей идёт в атаку, на штурм укреплённого многоквартирного дома. Результат — дом зачищен, на Бессмертном ни царапины. Всю ночь празднуют. Шура травит байки, в которые теперь грех не поверить, и купается в лучах славы. Но наступает утро, и Бессмертный просыпается в холодном поту, его колотит, грудь сотрясает кашель. Через полторы недели Шуры не стало. Причина смерти — двусторонняя пневмония. Перестарался с боевым кличем на морозе. Такая вот судьба.
Разглядывать в моём убогом пристанище было нечего, поэтому я погасил светильник, запер дверь и сел к окну, дабы совместить приём пищи с наблюдением за жизнью вечернего Владимира. Но процесс этот, ввиду его однообразия, быстро меня утомил. Едва успел прилечь, как на третий этаж попёрли клиенты. Да такие — мать их ети — резвые, что не уснёшь. Ворочался до часа ночи, а в пятнадцать минут седьмого меня разбудил стук в дверь.
— Эй. Есть кто? Тут мальчонка Тараса Каш… Камшу спрашивает. Чё сказать?
Я вскочил и глянул в окно. Возле гостиничной конюшни стояла большая телега, запряжённая двумя лошадями, и четыре уже знакомые мне личности. Не хватало лишь Ткача с Сиплым. На телеге успел разглядеть несколько тюков и два бидона закрытых плотными крышками.
— Зови!
Пацан прибежал красный, запыхавшийся и с алчным блеском в глазах.
— Съехали! — выпалил он.
— Сам вижу. Не шибко ты торопился.
— Виноват, шустрые больно, — замялся мой разведчик.
— Что разузнал? — я закрыл дверь и начал прилаживать краги.
— Они собрались идти через Лакинск! — произнёс парнишка тихо, но с большим чувством.
— Вот те раз! Нахрена?
Малой пожал плечами.
— Я разобрал, что останавливаться они не думают. Хотят проскочить по-быстрому. Про копоть вроде слыхали. Видно, спешат очень. Только куда? За Лакинском одно Болдино осталась — два десятка изб. Чего там наёмникам делать? А дальше уж Петушки, — парень наморщил нос и поёжился.
— Ясно.
— Можно мне уже денег? А то бежать пора.
— Забирай. Но смотри — если сдал меня, вернусь и накажу.
— Да я ни в жизнь! — пацан ловко перекрестился и выскользнул за дверь.
Дождавшись, когда наёмники отбудут, я спустился и рассчитался с конюхом за устроенный Востоку пансион и купленные в дорогу овёс с яблоками.
— Славная животина, — похвалил тот моего любимца, трепя его по холке. — Красавец.
— Да, — скормил я Востоку угощение, — кобылы штабелями ложатся.
— Немудрено, — посмеялся конюх.
— Кстати про кобыл — тут буквально минут пять назад телега отъехала двумя запряжённая. Не у тебя куплены?
— Та, что гнедая — моя. Осталась в уплату долга. Прощелыга заезжий поставил, а сам сгинул куда-то. Ну, я, как полагается, две недели подержал — ни слуху, ни духу. А вторую, с телегой вместе, они у торгаша муромского купили. У того с деньгами что-то не срослось, бегал тут, последние портки продавал. Я часы у него приобрёл с такой оказией. Во, глянь-ка, — конюх вытащил из кармана и с гордостью продемонстрировал потёртую «Славу» на грубом кожаном ремешке.
— М-м, солидный агрегат.
— Хочешь — уступлю? За двадцать монет всего. Самому в пятнадцать обошлись.
— Не искушай. И так с деньгами туго.
— Жаль. А чего лошадями-то интересовался?
— Да тут понимаешь, какое дело — та, что гнедая с подпалинами, в ворованных чистится. С Мурома она тоже. Клеймёная Прохором Жиловым. У него в прошлом месяце тридцать голов разом увели. А меня он к розыску привлёк. Лошади-то племенные, недешёвые. Теперь вот мотаюсь по всей округе. Одиннадцать вернул, ещё девятнадцать осталось. Эх, не поверишь, как меня эта канитель заебла. Сам жалею что подрядился. Раньше охотился за головами, думал — хлопотнее работы не сыскать. Ан нет, нашлась. Сколько я базаров облазил, сколько конюшен перетряхнул — подумать страшно. И главное — каждая паскуда норовит отбрехаться. Вот, казалось бы, уже за яйца взял паразита, а он всё на своём, дескать, я не я, жопа не моя. И пальцы уже ломать приходилось, и ногти рвать, и колени дробить… Ну, за что мне такое наказание?
В процессе пересказа тягот, коими полна жизнь сыскаря-лошадника, конюх постепенно менялся в лице, пока то, вытянувшись, не приняло форму длинноплодного кабачка и соответствующий копируемому овощу оттенок.
— Так это, — развёл он трясущемися руками, — я ж разве против? Я ж завсегда помогу. Мне скрывать нечего. Прощалыга тот, что мне кобылу оставил…
— Забудь, — я поднял ладонь, останавливая рвущийся наружу поток бесполезной для меня информации. — Конокрады известны. Ими другие займутся. А мне нужно вернуть лошадей. Расскажи-ка лучше о тех прохвостах, которым ты ворованную кобылу продал.
— А-а-а… А чего рассказать-то? Ну, мужики, видно, серьёзные, вооружены хорошо. Автоматы там, пулемёт есть…
— Куда они направляются? Что у них в телеге?
— Так я ж не командир ихний, чтоб мне докладываться. Туда вон пошли, через западный КПП, видать. А в телеге у них тюки какие-то. Что внутри — не знаю. Два бидона ещё были сорокалитровых. И два веника. На них-то я сразу внимание обратил. Зачем им веники? Чудно.
— Да, чудно. А телега тяжёлая?
— Э-э… Сама-то не лёгонькая, конечно, крепкая такая, с бортами откидными. Одни рессоры сколько весят, да и колёса здоровенные. На неё тонны полторы запросто погрузить можно.
— А сколько было погружено?
— Да центнера три, не больше.
— Значит, и одна лошадь вполне бы справилась?
— А то? Торгаш муромский им отличную тягловую кобылу продал. Она таких поклаж пяток стянет и не замылится. Нахрена им вторая понадобилась? Будь она неладна.
— Собираются перевозить что-то тяжёлое?
— Не иначе.
— Про Лакинск новости есть?
Конюх вздрогнул и огляделся, будто, произнеся название этого посёлка, я мог накликать злых духов.
— Лакинск? А что Лакинск?
— Вот ты и расскажи.
— Ну, — вздохнул он прерывисто, — поговаривают, будто мор там случился, копоть чёртова. К западному КПП ополченцев нагнали, никого с той стороны не впускают, даже близко не дают подойти. Вчера стрельбу было слыхать. Из пулемётов били. А ты никак туда собрался, за кобылой следом?
— Можно дойти до Петушков, не заходя в Лакинск? — оставил я любопытство конюха неудовлетворённым.
— Господь милостивый! А в Петушках-то тебе что понадобилось?
— Да или нет?
— Пешком всю землю обойти можно, коли ноги крепкие, а вот с телегой Лакинск не обогнуть. Лес там кругом. Если только на пароме по Клязьме до Собинки… Так ведь и оттуда одна дорога — в Лакинск.
— Благодарю. И прими совет — помалкивай о нашем разговоре, целее будешь.
Я сел верхом и направился к выезду из города. С Воровского на такую же низенькую и тесную от высыпавшего с утра пораньше народа Комсомольскую, дальше на Большую Московскую, с её мешаниной из двух-трёхэтажных старинных, но крепких ещё зданий и вконец обветшалых предвоенных высоток. Оттуда на скупую до прохожих Дворянскую, мимо промзоны и стадиона, превращённого в гигантскую свалку, на Студёную Гору и по проспекту Ленина, сквозь строй огромных серых глыб, служивших домами несметному количеству людей. Теперь эти бетонные коробки стояли пустыми. Из оконных проёмов нижних этажей, как ливер из порванного брюха, вывалились кучи лома от рухнувших перекрытий и стен. Некоторые фасады обвалились, лежали вдоль дороги каменными курганами с торчащей наружу, будто проросшей из них арматурой. А позади — соты. Десятки сот-комнатушек, где давным-давно не кипит остановившаяся вместе с последней лопатой угля жизнь. Лишь ветер треплет лохмотья обоев, когда-то, наверняка, разных: однотонных и с рисунком, ярких и сдержанных, дешёвых и дорогих, а теперь чёрных от плесени. Серо-чёрные соты — холодные, пустые, бессмысленные. Какая-то — мать её — адская пасека. Даже арзамасское Поле со своими пеньками скошенных домов не оставляет на душе такого паскудного ощущения. Сравнивать его и Проспект Ленина — это всё равно, что сравнить выбеленные временем кости и гниющее мясо. Смрад тухлятины, доносящийся со стадиона-помойки, вполне органично дополнял здесь запах мокрого бетона и земли. Владимир давно поразила чёртова копоть. Он гниёт, год за годом теряя куски. Конечности-пригороды уже висят мёртвым грузом на истощённом теле. Скоро и оно погибнет.
