Борис Царегородцев - Время больших побед
Близко уже. Вот сейчас за тем выступом откроется пост. Мы сидим или полулежим на палубе, спускаться в маленькую каюту или в трюм никто не захотел. Оружие не на виду, но готово к бою. Хозяева дали нам длинные прорезиненные плащи, оставшись в свитерах, так что мы, на первый взгляд со стороны, сойдем за местных. Без драки или с ней – по фигу, прихлопнем походя еще четверых тыловых насекомых!
Свенссон клянется, что в это время на посту обычно тихо. И мы пройдем без помех.
Не прошли.
Вот пост. Домик наверху виден плохо – только часть крыши. А внизу причал, где уже ждет «комитет по встрече».
Катер-стотонник. Две двадцатимиллиметровки на носу и корме. На палубе человек пять фрицев. Заметив нас, шустро готовятся, старший что-то рявкает, выскакивают еще трое с автоматами, те же, кто на палубе, разбегаются, двое к носовой пушке, один к кормовой. Офицер орет что-то, даже нам смысл понятен.
– Досматривать будут, – упавшим голосом говорит Свенссон, – пропали мы.
– Подходи к борту, – отвечаю я тихо, – и сиди смирно. Как начнем – падайте на дно, если хотите жить.
Так, диспозиция. Рембо на носу, Шварц на корме изображают полную апатию. Брюс с Владом в середине, я возле каюты на виду, остальные за ней. До немцев метров шестьдесят, нас несет прямо на них, все Свенссоны работают веслами-шестами. Только бы сблизиться, против эрликонов мы не потянем!
Борт катера уже почти нависает над головами. Двадцатимиллиметровки теперь не опасны – их стволы над нами. Ну чего ты вцепился, дурачок, очередь у тебя выйдет по воде! Второй немец от носовой пушки перешел к борту, кидает нам конец, немец на корме делает то же самое, Шварц и Рембо принимают. Трое фрицев с автоматами готовы спрыгнуть на баркас, а этого нельзя, сразу увидят наши плохо спрятанные стволы. С богом!
Дальнейшее длилось много меньше, чем наш рассказ о том.
Стреляю в автоматчика, показавшегося мне наиболее опытным, а значит, самым опасным. Брюс броском вбивает нож в другого, в руке сразу возникает ПБ (пистолет бесшумный), я так и не понял, он или Влад влепили пулю в голову третьему со шмайссером. Я перенес огонь на мостик катера, скосив офицера и матроса рядом. Шварц и Рембо стреляют в «своих» немцев, так и не успевших отпустить швартовые канаты. Ну а матрос у пушки, похоже, получил свое, валился на палубу одновременно с моими.
И все это в первую секунду.
Влетаем на палубу, нет ли кого-нибудь внизу?
Шварц, Рембо – у пушек, сделав контрольные в голову своим фрицам. Разворачивают пушки на берег, главная опасность сейчас от поста. Брюс – на мостик с винторезом, успев проконтролировать тех двоих. Я, приоткрыв люк в машинное, кидаю внутрь световую гранату и плотно захлопываю. Влад проделывает то же с кубриком. Как позже выяснилось, напрасно. В кубрике никого не оказалось. Зато в машинном мы обнаружили двух оглушенных немцев.
Пять секунд. Катер полностью наш. Боеспособного противника в пределах видимости нет.
Двоих из машинного вытащили на палубу. Качественно связали – руки за спиной, свободный конец петлей на шею – и сунули в кубрик, который до того осмотрели на предмет отсутствия оружия или чего-то подобного. Жмуров отправили за борт. Минута. Зачистка и контроль завершены.
По большому счету нам крупно повезло в том, что у немцев было слишком мало времени для оценки ситуации и принятия решения. Увидев нас издали, они решили действовать по уже заведенной программе «стрижка овец», даже не задумываясь о том, что вместо овечек могут оказаться волчары-людоеды. На Восточном фронте тот же немецкий лейтенант, уже знающий, что такое партизаны, вел бы себя иначе. Например, спешно вооружил бы всех своих (было чем – мы нашли на катере эмгач тридцать четвертый и семь маузеровских винтовок в оружейке), заставил бы подойти под наведенными стволами, и не самим прыгать для досмотра, а нам подниматься на катер по одному. Мы бы, правда, и тогда справились с ними. Ну, не обучены их матросы контролировать группу и уж точно не владели боевой рукопашкой. А у нас не только ножи попрятаны при себе, но и пэбэшки. В любом случае для немцев все окончилось бы так же, но и у нас вполне могли оказаться «трехсотые» и даже «двухсотый»!
Ты привык к тихой оккупированной стране, морячок, к усмиренной стране, где не смеют понять руку на немца, зато полно овец, которых подобает стричь, а не резать без дела. Потому ты не знал, когда надо спрашивать документ, а когда сразу стрелять на поражение, не сумел определить, кто перед тобой, овечка или волк. Вот и повел себя – как мент с Невского, вдруг оказавшись в чеченских горах. По правилам другой войны. Блин, поспешили, тушки за борт – нет, из карманов все выгребли, как положено, но я-то по-немецки не шпрехаю, вот английский – да, в совершенстве. Какие у дохлого знаки различия были? Китель, не форменка – значит, точно не матрос, но может, унтер?
Вот не помню штатного расписания, таких вот «единиц». А ведь тут не все! Это – «раумбот», формально «моторный тральщик», но у немцев фактически «охотник», рабочая лошадка за все. Так, еще раз вспомнить Сан Саныча: два эрликона – значит, ранняя модель, до типа R-17, сто двадцать тонн, двадцать один узел, экипаж семнадцать человек! Минус десять – где еще семеро? На посту, ножки размять решили – значит, сейчас заявятся обратно. Не зная, что случилось. Ну-ну!
У пленных спросить? Да, а как наши Свенссоны с хозяевами объяснялись? Что, немцы все норвежский выучили? Скорее уж они за два года поднахватались – иначе как бы, как сами признались, сигареты на рыбу с немецкими матросами? Оглядываюсь. Свенссоны, похоже, так и сидят с открытыми ртами – впечатлились по самое не могу!
– Эй! – машу рукой хозяину. – Давай быстро сюда!
Он осторожно поднимается на палубу. Боязливо обходит кровь, стараясь не испачкать сапоги.
– По-немецки понимаешь?
Он кивает. Зову Валентина, спускаемся в кубрик. Свенссон идет как овечка. Вид такой, словно это его сейчас будут подвергать экспресс-допросу в походно-полевых условиях с применением всяких неприятных средств.
Немцы уже очухались. Один лежит смирно, в прежнем положении, в глазах страх. Второй, похоже, извертелся, пытаясь высвободиться. Что ж, поиграем в хорошего и плохого копа в одном лице. Трогаю веревки на смирном, говорю довольным тоном – «гут»! Затем подхожу ко второму, неодобрительно качаю головой, кидаю зло «нихт гут» и качественно бью его в живот. И еще, и снова. И по печени, почкам, под ребра. Не из зверства, а чтобы второй видел, что бывает за нелояльность.
Отхожу, оцениваю. «Тихого» немца, видимо, проняло – смотрит с откровенным ужасом. Свенссон, впрочем, тоже. Вздергиваю «тихого», вынимаю кляп, сажаю так, чтобы он не мог видеть второго (по идее надо бы порознь допрашивать – так где?). Достаю нож, касаюсь кончиком лица немца, отвожу ему веко – будто собираюсь вынуть ему глаз. Немец визжит как свинья – тьфу, обмочился, сволочь!
– Спроси, сколько их тут? Кто командир? Где остальные? Зачем зашли на пост?
Да, прав был Лаврентий Палыч – битие определяет признание! Я тоже оказался прав – их было семнадцать, командир – лейтенант Фольтке. Находились в патруле близ Киркенеса, вдруг пропала радиосвязь. Лейтенант заподозрил поломку рации и, чтобы не подставлять своего радиста, а заодно и себя, решил послать сообщение с берегового поста. Со своими позывными должен быть на смене какой-то лейтенантов знакомец, он прикроет. Нет, обычное сообщение, по распорядку. С лейтенантом пошли все, кто хотел ноги размять, – шестеро. За старшего остался обер-маат Баер. Ушедшие должны вернуться, лейтенант сказал, максимум через полчаса, только отправят депешу. А когда они пришли? Да только четверть часа прошло…
Черт!! Вот это рояль! Только-только – и мы! Хотя как сказать: было бы хуже встретить их уже в море, катер на ходу, все на борту. Но это значит, «потеряшки» сейчас вернутся, сколько у них времени, чтобы отправить свое сообщение?
В темпе привожу немца в прежнее состояние – затыкаю рот. Вылетаем на палубу.
– Сейчас пойдут. Вот по тому спуску, там и прижмем. Работаем только валом и винторезами – бесшумно. Как только к тому камню подойдут.
Ближе подпускать нельзя – разглядят что-то не то. А там спрятаться негде. Открыто все как на ладони. Интересно, немцы с оружием или без? Вообще-то зачем матросам на своей базе оружие таскать? Нет тут партизан и не было никогда!
Свенссон мнется сзади. Ну, чего тебе еще?
– Вы нас убьете. За что?
– Тьфу! – отвечаю. – Сказал же, не тронем, слово даю! Мы уйдем сейчас, и никак ты нам не помешаешь. А к немцам побежишь потом – так они ни за что не поверят, что ты не сообщник, тогда точно тебя и семью – тебе это надо? Вот только ножик из рукава убери – не успеешь! И тогда прости, но придется твоих вслед.
Он разжимает ладонь – и нож падает на палубу. Я поднимаю.
– Финка, – говорю, – рыбу потрошить в самый раз. А для рукопашной – не совсем. Не нужен мне.
