Александр Шорин - Другой мир за углом (сборник)
Его не было долго. Я клацал зубами: то ли от холода, то ли от страха. Мне казалось, что он не вернётся.
Он вернулся. Молча кинул у костра большую охапку хвороста и присел на неё. Сказал, чуть помедлив:
– Следов не нашёл. Может тебе померещилось?
– Н-нет, – ответил я. – Они выли!
– Ну, значит волки. Вряд ли сюда придут. Не ссы, малец. Нам важнее не замёрзнуть.
Ужас вновь подступил прямо к горлу: я подумал – сейчас он попросит меня ещё раз сходить за хворостом, и тогда я вновь расплачусь. Я буду на коленях ползать перед ним, но не пойду больше в этот лес!
От унижения меня спас какой-то новый шум.
– Машина идёт, – сказал водила спокойно.
Я избегал смотреть ему в лицо.
Подъехал другой лесовоз – как две капли воды похожий на наш. Остановился. Водилы обменялись короткими репликами на водительском матерном, а после мой водила подошел и, хлопнув меня по плечу, сказал:
– Залезай в кабину. Сейчас поедем.
Я вновь почувствовал знакомый уже аромат тепла, смешанного с мазутом и металлом. Затаился в уголке.
Водилы снова матерились, потом долго цепляли трос, а я выпал из пространства и времени: мне хотелось как можно дольше находиться в этом теплом уголке вселенной.
Потом мы поехали. Стало так тепло, что я расстегнул полушубок. Рука моя наткнулась на нож, и мне стало так стыдно, что по щекам снова покатились слёзы. Ещё вчера я считал себя героем, а парнишку, который боялся идти на поезд, трусом. А ведь он охотник и никогда бы, наверное, не испугался встречи с волком!
Доехали мы удивительно быстро. В кабину заглянул мой водила, кинул мне мою сумку и вещи.
Сказал:
– Ночевать здесь придется. В интернате.
Я был согласен на всё и покорно поплёлся за ним.
Интернат оказался серым, занесённым снегом двухэтажным зданием. Судя по всему, здесь все уже спали, но дверь открыли без вопросов. Какая-то женщина с широким добродушным лицом, взглянув на меня, сказала:
– Положу тебя в изолятор. Счас другого места уже не найду.
Изолятор так изолятор. Мне было уже совершенно всё равно, где лечь, укрыться своим стыдом, и забыться сном. Завтра, глядишь, уже и полегчает.
Водила глянул на меня:
– Ну бывай, пацанчик. Я к другану ночевать пойду.
Меня с новой силой окутал стыд: в мужскую компанию ссыкуна не принимают – лучше сдать его на ночь к деткам в интернат. Сжав крепче зубы, я протянул ему руку. И тут же испугался: а вдруг не пожмёт?
Пожал. Даже по плечу похлопал.
Сказал:
– Ничо было приключеньице, да?
И засмеялся. Но как-то так по-доброму, что у меня отлегло на душе. И захотелось сделать что-то хорошее для этого человека.
Я снял с пояса свой позорный нож и протянул ему ручкой вперед.
– Возьми… Возьмите в подарок.
Тот взял клинок в руки и внимательно рассмотрел.
– Серьёзный ножичек. Откуда?
– Самоделка. Друг подари… То есть друг для меня сделал. Возьмите, пожалуйста.
Тот вновь улыбнулся, и я понял, что он сейчас ответит отказом.
– Ну, пожалуйста!
Взгляд его наткнулся на мой, и он видимо передумал отказываться. Аккуратно опустил нож в карман и спросил:
– Звать-то как тебя?
– С-саша.
– Володя.
На этот раз пожатие было куда крепче. По-моему, он ещё что-то хотел сказать, но передумал. Быстро повернулся и ушёл не оборачиваясь.
Женщина с широким добродушным лицом повела меня в обещанный изолятор, который оказался небольшой комнаткой на две кровати.
Сказала заботливо:
– Покормить-то сёдня уж нечем, только с утра. Может чаю принести?
Я жутко хотел чаю, но не решился. Ответил, стараясь придать голосу твёрдость:
– Подожду до утра. Очень спать хочется.
Та посмотрела с сомнением, но ничего больше не сказала. Указала на железную кровать, рядом с которой стоял стул, и ушла, прикрыв дверь.
Я разделся, отметив в полутьме (свет пробивался из коридора через небольшое зарешеченное окошко), что на соседней кровати кто-то спит, и с наслаждением вытянулся. Лицо, руки и ноги жгло, а мышцы болели так сильно, что я никак не мог расслабиться. Осторожно повернувшись набок, я взглянул на соседнюю кровать и… обмер: на меня смотрели те самые два глаза, которые я сегодня видел в лесу, – тот же жёлтый, беспощадный блеск. Та же холодная сила!
Это было чересчур для меня: больше не в силах сдерживаться, я заорал. Я просто утонул в этом крике, вложив в него всю силу своих обмороженных лёгких!
…Открыв глаза, я увидел яркий свет и перепуганное лицо добродушной женщины, смотревшей на меня с ужасом. И тут только осознал, что всё ещё ору. Я закрыл рот рукой (под ней захлюпали слюни, перемешанные с соплями и слезами) и только после этого решился взглянуть в сторону кровати, с которой на меня смотрели ужасные глаза. Увидел… девочку лет восьми, очень худую и перепуганную. Она сидела на кровати, закрыв лицо ладошками.
Женщина осторожно подошла ко мне и ласково, совсем по-матерински, опустила мне руку на голову, так и не сказав ни слова. Но я почти этого не почувствовал – всё моё существо было сосредоточено на другом: я во все глаза со страхом, смешанным с любопытством, глядел на закрытое ладошками лицо девочки.
Я знал: там, под ними, прячутся те самые страшные глаза. Глаза волчицы. И ещё я знал, что мне потребуется вся моя сила воли, чтобы не заорать вновь, когда я их увижу.
Скрипачка
…Трудно найти место, где массы людей проявляют большее безучастие ко всему окружающему, чем переходы московского метрополитена. Если на улицах, особенно таких знаменитых, как Арбат, москвичи и гости столицы ещё могут остановиться и благосклонно послушать выступления уличных музыкантов, то в метро – никогда. Здесь нет людей, есть только человеческая масса, спешащая поскорее перейти с одной станции на другую… И всё же из этого правила появилось одно исключение.
Впрочем, взглянув случайно на худенькую и довольно невзрачную на вид девушку, никак поначалу нельзя было бы предположить, что именно она станет объектом повышенного внимания… Сняв платок и распустив по плечам свои черные волосы, она становилась красивой – это так, но самого по себе этого обстоятельства здесь, в этом человеческом муравейнике, достаточно разве что для беглого взгляда. Её скрипка, вынутая из потертого футляра, тоже не заслуживала никакого почтения: скрипка как скрипка, ничего особенного – здесь и не такое можно увидеть… Но вот в тот момент, когда она, слегка закусив нижнюю губку, начинала смычком брать первые ноты, люди, словно заворожённые, начинали невольно замедлять шаги. Музыка, казалось, стекала с её смычка и плыла, кружилась. Заставляла то смеяться, то плакать, то смущённо улыбаться… Люди окружали девушку плотной толпой и слушали, слушали. Слушали! Временами её футляр наполнялся не только купюрами, но и слезами.
Потом она останавливалась, и окружающие тут же приходили в себя, разбегались по своим делам… Никого из них уже не волновала эта странная красавица, никто не задумывался о том, кто она, откуда здесь появляется и куда затем исчезает…
Абсолютное большинство этих случайных слушателей были бы донельзя удивлены, если б узнали, что она никогда в жизни не брала уроков музыки и не изучала нотной грамоты. Мало того: по-русски эта девушка говорила очень неохотно, предпочитая свой родной язык – чеченский.
Прошло уже два года с того времени как она вместе со своей семьёй приехала в Москву из пригорода разрушенной чеченской столицы. Это была очень скромная, любящая и послушная дочь. Весь свой немалый доход она отдавала отцу, предоставляя ему решать, куда потратить эти деньги.
В их семье женщинам было положено готовить еду, растить детей и не обсуждать решения мужчин. Поэтому, когда в один прекрасный день отец представил её какому-то юноше и сказал: «Это Беслан, твой будущий муж», она восприняла это как должное. Её, правда, несколько удивило, что муж провел с ней всего одну ночь и был груб, а после этого сразу исчез, но она ни единым словом не высказала ни ему, ни отцу своего неудовольствия. Ещё через месяц она узнала, что её муж погиб как настоящий герой и что она беременна…
Но самая странная вещь произошла с ней, когда пришла пора родиться ребёнку. Её забрали к себе две старухи и долго над ней колдовали во время схваток. А после родов, когда она, еще совсем слабая, хотела обнять новорождённого, ей в этом отказали.
Вместо этого совсем незнакомые чеченские мужчины показали ей трупы её родителей, изрешечённых пулями, дали их оплакать, а после надели на неё большой бандаж, имитирующий беременность, и попросили снова идти со своей скрипкой в переход метро. Она не спорила с ними, хотя из ее глаз катились слёзы. Она молча взяла свою скрипку и пошла.
Этот, последний её концерт, был самым необычным: первое же прикосновение смычка заставило толпу вздрогнуть и поселило в сердцах людей неясную тревогу. Затем необычная мелодия стала набирать силу, и тревога в сердцах людей переросла в страх, а затем в панику. И только когда переход оказался совершенно пустынным, девушка опустила смычок и сползла по стене, закрыв руками свое заплаканное лицо.
