Андрей Николаев - Трилогия об Игоре Корсакове
– Этот неврастеник? – Смирнов пожал плечами, – он не напугал ее, а заставил разозлиться, только и всего. Не советую доводить ее до крайности. И уж никак не при помощи этого идиота.
– Зачем вы так. Старательный работник, может, немного увлекающийся. Такие кадры мы ценим.
– Кадры решают все, – задумчиво проговорил Смирнов, поднимаясь, – и все же, не медлите. Завтра же этапируйте Белозерскую в лагерь. Или моих полномочий для вас недостаточно?
– Вполне достаточно. Что вы, в самом деле, Николай Андреевич.
– Вот и хорошо. Желаю здравствовать, – Смирнов пожал комиссару руку, подхватил со стола шляпу и плащ и вышел из комнаты.
Комиссар тяжело посмотрел ему вслед, снял телефонную трубку, набрал номер.
– Алло, да, я. Где там у нас человечек из Управления Лагерей? Ага, давай-ка его ко мне, – он опустил трубку на рычаг. – Вот так, дорогой Николай Андреевич. Полномочия – полномочиями, а свой глаз на месте не помешает.
Бирюков привычно предъявил пропуск на выходе, козырнул дежурному. Тяжелая дверь неохотно выпустила его на улицу. Вечерело, начинался дождь. Он поправил фуражку, прикидывая, как лучше сделать: остановить таксомотор, или поехать на метро? Взглянул на часы – время было вдоволь, раньше девяти вечера Людмила не ждет. А и подождет немного – ничего страшного. «Зайду-ка я в Елисеевский, вот что», – решил он.
Редкие автомобили катили по площади Дзержинского, оставляя за собой водяную пыль. Он пропустил легковушку и наискосок побежал через площадь в сторону Кузнецкого моста. Бирюков был уже рядом с Пушечной, когда с Большой Лубянки вырвался грузовик. Едва успев отскочить в сторону, он матюгнулся и погрозил вслед кулаком. Обернувшись, он еще успел увидеть бьющий в лицо свет фар, успел поднять руки, но крик его уже был не слышен в визге тормозов.
Перед глазами встало лицо Лады Белозерской, ее страшный взгляд, который чуть не убил его.
Капот трехтонного «ЗИСа» ударил его в грудь, повалил под колеса. Грузовик подпрыгнул, переваливаясь колесами через изломанное тело, задние колеса наехали на смятую грудную клетку, медленно перекатились… Грузовик встал, из дверцы выпрыгнул белый, как простыня шофер. Придерживаясь за кузов, он подошел к сбитому человеку, вгляделся, сорвал с головы кепку, скомкал ее и сунул ее в рот, пытаясь сдержать крик при виде смятого тела в форме офицера госбезопасности.
– Вот рапорт, товарищ майор, – Кривокрасов положил на стол листок бумаги, чуть отступил и, щелкнув каблуками, приложил руку к фуражке, – разрешите идти?
– Нет, не разрешаю, – майор отодвинул рапорт на край стола, достал из папки листок и протянул его Михаилу, – вот, читай.
«Приказ по третьему отделу НКГБ СССР. Сержанта Государственной безопасности Кривокрасова Н.Т…» Дочитав приказ до конца, Михаил молча положил его на стол.
Майор Кучеревский тяжело поднялся из-за стола, сцепил руки за спиной и подошел к окну.
– Я сделал все, что мог, – глухо сказал он, и повторил, – все, что мог. Ты знаешь, людей у нас не хватает, поэтому я…, – он махнул рукой, – что теперь говорить.
– Что же меня, в ГУЛАГ переводят? – глядя в сторону, спросил Кривокрасов.
– Единственно, чего я смог добиться, это то, что ты будешь продолжать числиться за нашим ведомством. Так, что перевод – простая формальность. Считай это командировкой. Ответственным заданием, если хочешь. Сутки на сборы. Завтра отбываешь. С Ярославского вокзала, купейный вагон.
– Разрешите идти? – сухо спросил Михаил.
– Постой, – поморщился Кучеревский, – ты едешь не просто сопровождающим. Не знаю, уж кто такая эта Белозерская, но приказано глаз с нее не спускать, понял? Охранять день и ночь. И в дороге и, по возможности, в лагере. С вами едет старший инспектор Шамшулов, он из Управления Лагерей. Вот и будете вместе с ним во взаимодействии, так сказать, конвоировать эту девицу. В лагере будешь подчиняться только коменданту лейтенанту ГБ Назарову.
Кучеревский подошел к Кривокрасову, подал руку.
– Надеюсь, ты там не задержишься, Михаил. Желаю удачи. Да, Скокова прооперировали, врачи говорят – будет жить. Ну, все, бывай, Миша.
Кривокрасов пожал протянутую ладонь, четко повернулся кругом и вышел из кабинета. Обида за необоснованный перевод, который он считал наказанием за некачественно проведенное задержание Белозерской, душила его. «Покатился по наклонной, – подумал он, – МУР, потом Третий отдел, а теперь – ГУЛАГ. Дальше только самому за решеткой очутиться».
Глава 10
Москва – Архангельск
Шамшулов спустил с верхней полки босые ноги с болтающимися завязками кальсон, пошевелил пальцами.
– Эй, граждане, вставать пора, – он спрыгнул в проход, потянулся, – эх, нигде так не спится, как в поезде. Если, конечно, душа чиста. Так, гражданка Белозерская?
Лада натянула одеяло до шеи, отвернулась к стене.
– Ха, а у вас вид того. Синяки вон, под глазами. Не спалось?
– Отстань от нее, – Кривокрасов отбросил одеяло, сел на полке, – где мы едем? – он отодвинул занавесу на окне.
За стеклом мелькали темно-зеленые ели и сосны, изредка голые березы и осины прореживали густой лес, подступивший вплотную к железнодорожным путям.
– К Вологде подъезжаем, – сообщил Шамшулов, натягивая гимнастерку. Он забрал с вешалки полотенце, кинул его на плечо, влез в сапоги, – так, я умываться. Чтобы к приходу все встали.
Он рывком открыл дверь купе и вышел в коридор. Кривокрасов поднялся, прихватил со стола папиросы, взял полотенце и выглянул из купе. Шамшулов, насвистывая «Марш Буденного» и не очень-то заботясь, спит кто-нибудь еще в вагоне или нет, проследовал к туалету.
– Лада Алексеевна, вы бы действительно, поднимались, – сказал Михаил, закрывая за собой дверь.
Придерживаясь за стенки вагона, Кривокрасов прошел к тамбуру. Навстречу попался хмурый проводник с седыми висячими усами. Предупредив пассажира, что через десять минут перекроет туалеты, он пошел дальше, бормоча про себя, что, мол, чего не спится людям – пять утра. Возле туалета Кривокрасов остановился, опустил стекло и с наслаждением закурил. Никотин ударил в голову, закружил на мгновение. «И ни в коем случае натощак не курить» – вспомнил он слова врача из госпиталя, усмехнулся. Как же не закурить, когда натощак папироса самая сладкая.
За дверью плескался и покрякивал от удовольствия Шамшулов. Ветер, летящий мимо приоткрытого окна, нес запах паровозного дыма, сгоревшего угля из печки проводника.
Весна здесь, севернее Москвы, еще не набрала силу – только-только распускались почки. На стоящих вдоль пути деревьях, молодая зелень еще не радовала глаз, но даже пасмурное небо не портило впечатление от пробуждающейся к жизни природы. Лес внезапно отступил от полотна, ушел вдаль темной стеной. Поплыли мимо раскисшие поля. Вдали, возле леса, притулилась деревенька, над избами курился дым. Одинокий трактор тащил в поле то ли сеялку, то ли плуг – отсюда было не разобрать.
