Владимир Контровский - Горькая звезда
Когда жена и сын вернулись к машине, Сергей рылся в багажнике, собирая вещи, которые нужно было забрать с собой. Беседу с полковником слушал не он один — вскоре по обочинам дороги вдоль омертвевшего автомобильного стада медленно брела бесконечная человеческая толпа.
Щербицкий вспомнил, где он видел подобное раньше. В сорок первом, когда он, только что призванный в армию инженер-механик, получив лейтенантские погоны, ехал из Днепропетровска к месту назначения на Закавказский фронт, ему навстречу такой же унылой вереницей двигался на восток поток беженцев. Сходство было полным — точно так же плакали дети, точно такое же отчаяние лежало на осунувшихся лицах женщин, точно так же валялся по обочинам брошенный скарб. Разве что меньше в сорок первом было среди беженцев мужчин — почти все они ушли на фронт, — и над головами бредущих на восток людей висели воющие самолеты с крестами на крыльях, щедро рассыпавшие свинцовую смерть.
«Почему, — с отчаянием подумал первый секретарь, — из века в век рушатся на голову моего народа страшные бедствия, преодолевать которые приходится с крайним напряжением сил, неся при этом неисчислимые жертвы? За что? Беда приходила с востока с полчищами конных кочевников, беду приносили с юга ятаганы турецких янычар, беда приползала с запада на броне фашистских танков. А теперь беда летит с севера — летит по небу, по такому синему и такому чистому…»
* * *Для Моисея Фишмана, редактора газеты «Новая правда Украины», как и для сотен тысяч других киевлян, которые в извечной надежде наших людей на чудо до сих пор не решались покинуть обреченный город, каплей, переполнившей чашу страха и терпения, стал злополучный репортаж о гибели вертолета.
Ночь, когда произошла авария, Фишман провел в редакции — по графику он был выпускающим. Вернулся домой под утро, проспал почти до обеда и узнал о произошедшем только вечером из обращения президента, после которого в эфир, словно из прорвавшейся плотины, обрушились потоки противоречивой информации. Фишман сразу же припомнил далекий семьдесят шестой год, когда Киев тряхнуло пятибалльным отголоском румынского землетрясения, и решил не делать резких движений. В ту памятную ночь он, еще мальчишка, вместе со встревоженными родителями, спустившись на улицу, застал там народное гулянье. Киевляне, перешучиваясь и стесняясь выказывать друг другу испуг, побродив с полчаса по улицам, возвращались домой. И очень хотелось верить, что и сейчас все будет точно так же.
Нагнетание страха с несуществующими гриппозными эпидемиями, наводнениями и взрывами на артиллерийских складах, после прихода новой «демократической» власти, прочно вошло в дежурный арсенал украинских политтехнологов, поэтому многие неглупые и практические люди, к числу которых причислял себя и Фишман, плюнули на ставшие уже привычными телеужастики и продолжали жить прежней жизнью. Однако делать это с каждым часом становилось все труднее.
Весь следующий день Фишман провел в редакции. Плевался, подписывая в печать откровенный бред, но печатать было нечего. Пресс-службы государственных организаций, от комитета по информации до Администрации президента, отвечали перенятой с Запада отговоркой «без комментариев», а к концу рабочего дня и вовсе перестали отвечать на звонки. Мобильная связь, словно в новогоднюю ночь, работала с перебоями. Репортеры, штатные и нештатные, «из разведки» не возвращались. Чтобы хоть как-то заполнить полосы, оставшиеся в редакции сотрудники вынуждены были переписывать своими словами мутные заметки, выловленные в Сети.
И только на третий день совсем еще недавно бывшие абстрактными слова «опасность радиационного заражения» материализовались настолько, что население огромного города, опережая надвигающееся ядерное облако, начал охватывать тихий ползучий ужас. Большая часть местных телепрограмм и радиоканалов прекратила вещание. Оставшиеся, уже не скрывая страха, сообщали о массовом вылете частных самолетов из Борисполя, Жулян и Гостомеля; о перестрелках между правительственными кортежами, не поделившими полосу на трассе или очередь въезда в ворота; о ловушке, в которой оказались пытавшиеся покинуть Киев автомобилисты.
И наконец, этот треклятый вертолет… Фишман выключил телевизор и подошел к окну. Проспект, на который выходила кухонная сторона квартиры, несмотря на утреннее время пик, был пуст — лишь изредка по нему проносились в сторону Святошина одинокие машины. И эта пустота, какой Моисей Фишман не наблюдал здесь даже в маломашинные советские времена, была страшнее всего, что он до этого видел и слышал.
Впервые за много лет Фишман мысленно поблагодарил хозяина газеты за жадность. Зарплаты и гонораров не хватало на дорогой отдых, и потому семья Фишмана отправилась в Ялту в мертвый сезон.
Интернет, к счастью, пока работал. Фишман открыл карту автомобильных пробок. Киев на ней выглядел красным солнышком — таким, как рисуют его дети, — с неровной окружностью кольцевой дороги и расходящимися от него кривульками коротких редких лучей. Это означало, что все автомобильные выезды из города заблокированы. То, что город нужно покинуть, и как можно скорее, было ясно как божий день. При этом путей к спасению имелось немного: точнее, всего один.
Фишман заметался по квартире и наскоро упаковал командировочный чемодан. Перед тем как открыть входную дверь, схватил с тумбочки в прихожей старенькую «Нокию» и попробовал позвонить жене. Тщетно — бесстрастный женский голос несколько раз подряд сообщил о том, что абонент временно недоступен.
До станции метро «Политехнический институт» от дверей подъезда было пять минут быстрым шагом. Еще не завернув за угол ко врезанному в первый этаж обычного дома вестибюлю, Фишман увидел несколько сот человек с чемоданами, а то и с узлами, упорно штурмующих стеклянные двери. Он представил себе, что должно твориться внутри, и скрепя сердце отказался от мысли прорваться в метро. До конечной цели — железнодорожного вокзала — было не так уж и далеко, минут тридцать-сорок ходу, и редактор газеты «Новая правда Украины» решил проделать этот путь пешком.
Проклиная свое еврейское счастье, идиотское правительство и оттягивающий руку чемодан, Фишман, почти выбившись из сил, добрел до универмага «Украина». Машин на улицах больше не стало — видимо, те, кто мог и хотел, сбежали еще вчера, — зато пешего народа, движущегося по направлению к вокзалу, заметно прибавилось. Отягощенные ручной кладью, по большей части плохо одетые люди отчужденно шли вперед, не глядя друг на друга. Глухое отчаяние, владевшее всей этой беспорядочной толпой, ощущалось почти физически, и Фишман поймал себя на мысли, что воспринимает все окружающее так, словно находится в прифронтовом городе, с ужасом ожидающем прихода оккупантов, — точь-в-точь как в рассказах деда, портного с Евбаза, который пережил немецкую оккупацию, чудом избежав Бабьего яра.
От мрачных мыслей его отвлек тарахтящий рокот вертолетов. Несколько хищных пятнистых стрекоз, явно военных, пронеслись над самыми крышами в сторону центра. Люди на улице, провожая их взглядами, одновременно повернули головы на ходу. Толпа густела и, перехлестывая через тротуар, стала понемногу занимать проезжую часть.
Поравнявшись с гостиницей «Лыбидь», Фишман завертел головой. До вокзала отсюда можно было добраться двумя путями — наверх по бульвару Шевченко до улицы Саксаганского, а потом вниз по Коминтерна, или направо, по Жилянской. Первый маршрут проходил по затяжному подъему, второй был длиннее, но не требовал волочить в гору проклятый чемодан, казавшийся уже чугунным.
Что он будет делать, попав на вокзал, Фишман представлял себе смутно. Должны же там быть какие-то поезда, электрички, в конце концов, — им-то не страшны пробки. Да и вообще, главное — вырваться из кольца блокады, а дальше будет видно. Моисей машинально ощупал правый карман, в котором лежала семейная заначка на черный день — пять с половиной тысяч евро. Судя по тому, что с каждой минутой желающих воспользоваться железной дорогой становилось все больше, место в вагоне нужно будет покупать отнюдь не в кассе.
Прикидывая, в какую сумму ему выльется сегодняшняя поездка, Фишман добрался наконец до улицы Пестеля, уходящей вправо под острым углом. Это была даже не улица, а короткий тупиковый переулок, в конце которого возвышался удаленный вестибюль, соединенный надземной галереей с южными платформами и привокзальной площадью. Чемодан давно превратился в многопудовую гирю, а галерея изрядно сокращала оставшийся путь. Не обратив внимания на то, что идущая к вокзалу толпа стала еще гуще и занимала теперь уже всю проезжую часть, Фишман решительно повернул направо.
В конце тупиковой площадки, где к трамвайному кольцу сходились улицы Пестеля и Старовокзальная, за цепочкой брошенных торговых палаток серел двухэтажный вестибюль. Но подходы к нему были наглухо перекрыты черной полосой омоновцев с отблескивающими на солнце пластиковыми щитами — ловить здесь явно было нечего. Фишман завернул за угол, чтобы вернуться по Старовокзальной на прежний маршрут, и тут ему стало по-настоящему страшно: людской поток, выливающийся из двух улиц, прямо на глазах сливался в плотную черную массу, напоминающую какое-то многоглавое и многоногое чудовище. Толпа начала напирать, выдавливая его к трамвайному кольцу.
