Ян Валетов - Дураки и герои
Еще никогда Москва не тонула в потоках дождевой воды и собственных испражнений насмерть. Всякий раз, когда улицы затапливало, а такое случалось по несколько раз каждый год, через сутки все приходило в норму – оставалась только жидкая грязь на тротуарах да забитые мусором ливнестоки. Сейчас же было понятно, что последствия Ливня будут ужасны. Центр Москвы превратился в одно огромное озеро нечистот, окраины захлебывались в подступающих к многоэтажкам реках. Бездомные десятками гибли в подземных переходах и подвалах, из затопленных станций метро выскакивали ошалевшие, мокрые крысы. А Ливень все ревел и ревел в небесах, отрыгивая на громадный город тысячи тонн воды, и не было этому Ливню конца…
На часах было почти восемь вечера, и Михаилу подумалось, что день выдался по-настоящему бесконечным.
Он начал погоню за бывшим куратором и коллегой на Таганской, там где у «Братства» было логово, но упустил Мангуста – не застал в собственной штаб-квартире. Он уехал оттуда ровно за двадцать минут до приезда Сергеева, и тот бросился за ним на север, в Свиблово. В лабиринтах улиц с холодными именами след был потерян вновь, и Сергеев помчался обратно, на Таганскую, чтобы найти «языка», знающего основные явки «Братства» в Москве. Расчет оказался верен: попавший к нему в руки молодой боевик продержался ровно три с половиной минуты, а потом начал торопливо рассказывать все, что мог вспомнить, выплевывая обломки зубов вместе со сгустками крови.
Методы, конечно, пришлось использовать самые что ни на есть грубые, приличному человеку не подобающие, но именно им когда-то учил курсантов сам Мангуст во время короткого курса экспресс-допроса.
Места психологическому давлению и прочим тонкостям в том курсе не было. Во главу угла ставилась скорость дознания и эффективность выбранного метода. Жизнь пытуемого никого не интересовала, здоровье – тем более.
Случилось так, что парень знал немного, но нужную зацепку от него Сергеев все же получил. И сейчас, сидя на холодных, словно вымороженных поземкой, ступенях театра, он готовился к новому рывку – в подземное царство, в затопленный метрополитен. Там, среди сотен тоннелей, известных и тайных, которыми, как головка сыра отверстиями, пронизано все чрево Москвы, притаилось еще одно мангустово гнездо – то самое Святилище, где происходили воспетые желтыми журналистами посвящения в члены «Братства», мистические ритуалы и церемонии, придуманные циничным и остроумным Андреем Алексеевичем.
Нимало не заботясь о том, что на него смотрят, Михаил достал из-за пазухи отобранный давеча у вовремя подвернувшегося милицианта пистолет и проверил обойму. Магазин был полон – восемь патронов. Негусто, конечно. Но никакого другого оружия у Сергеева не было и на помощь со стороны рассчитывать не приходилось.
Пистолет Кручинина он так и не нашел – тот бесследно канул в грязной жиже, залившей подвал. Сергеев опоздал. Ненадолго опоздал, но и этого хватило для того, чтобы ничего исправить было нельзя. Возможно, на Сашкиной карточке «Мегафона» кто-то «сидел», хоть карточка была «серой». Кручинин все-таки непрофессионализмом не страдал и обезопасил себя как мог, но и те, кто вёл его, оказались еще профессиональнее. Сергееву понадобилось два с половиной часа, чтобы доехать до места встречи – Ливень только начинался и транспорт худо-бедно ходил по маршрутам.
Сашка был еще жив, когда Михаил спустился вниз по загаженным, пахнущим мочой ступеням. Он лежал спиной в воде, и со свистом дышал, громко, как закипающий чайник. От каждого вздоха на губах лопались большие розовые шары, и на груди, прямо возле торчащего из раны осколка ребра, набухал еще один, такой же кроваво-радужный, похожий на мыльный пузырь из телевизионной рекламы.
Кручинин смотрел в потолок мутными от страшной, беспрерывной боли глазами, и вздрагивал всем телом, как в судороге.
Сергеев сделал еще шаг и почувствовал, что колени у него становятся гибкими, и по спине, к ягодицам, стекает холодная липкая волна. Потом он сполз по стене и сел рядом с раненым, с трудом сдерживая крик, рвущийся сквозь стиснутые зубы.
Кручинин выглядел так, будто бы попал под грузовик и в теле не осталось ни одной целой кости. Кукла, наполненная фаршем и страданием. Тот, кто калечил его, а Сергеев точно знал, кто это сделал, намеренно не стал Сашку добивать. Он хотел, чтобы жертва мучалась каждую минуту, оставшуюся до перехода в небытие.
– Прости… – сказал Сергеев тихонько и осторожно коснулся кисти Кручинина – той, что осталась целой. – Прости меня, Вязаный.
Он мог бы и крикнуть, но Кручинин все равно его не услышал бы. Он слышал только свою боль, нечеловеческую боль, и ничего другого не мог услышать. Но случилось невозможное – он шевельнул пальцами в ответ.
Руки у Вязаного были переломаны от кистей до ключиц, в нескольких местах, и каждое движение должно было множить мучение. Мангуст пытал его, но не для того, чтобы что-то узнать, а для того, чтобы искалечить, отомстить за измену. Измену ему – Великому и Ужасному победителю змей, наставнику и бывшему другу. Впрочем, Сергеев давно уже был не уверен, а мог ли Андрей Алексеевич быть другом хоть кому-нибудь.
Сергеев смотрел на искалеченные руки друга и вспоминал, как вот этими пальцами, стоявшими теперь под немыслимыми углами к ладони, Сашка когда-то вязал потрясающие вещи – говорил, что ничто так не успокаивает его, как мерное постукивание спиц. У Сергеева, у Дайвера, у Мангуста даже, были специальные свитера для погружений в сухих костюмах и водолазных скафандрах, изготовленные руками Вязаного. В таких свитерах с высоким горлом показывали физиков– испытателей в фильмах конца шестидесятых, да альпинистов в «Вертикали» с Высоцким. Погружаться Сергееву доводилось не так много, но свитер этот он любил и иногда нашивал под кожанку в холодные зимы. А Дайвер использовал подарок по назначению. Ему, в соответствии с прозвищем, нырять приходилось куда чаще, да на такие глубины, где Сашкино изделие было в самый раз.
Пульс на запястье Кручинина бился неровно, то и дело исчезая: сердце то пропускало такт, то стучало два-три раза подряд, вообще без паузы.
Мутный свет от единственной грязной лампочки, застывшей под бетонным потолком, ночной бабочкой бился в Сашкины зрачки и проваливался в клубящуюся на их дне муть.
Сергеев не выдержал и заплакал, впервые за эти дни. Он плакал не только по умирающему рядом другу. Он плакал о Вике и Маринке, утконосом Дональде Даке, о своей плотоядной секретарше и алчном начальнике-министре – об одних он скорбел меньше, о других больше, но в целом горе его было настолько большим, что его хватило бы на каждого из тех, кто ушел. На всех тех, кто несколько дней назад в последний раз увидел солнце и гребень надвигающейся волны.
Он плакал громко, но звук его рыданий не выходил наружу из заблеванного московского подвала. Серый набрякший бетон и шорох Ливня за стенами глушили их, и если бы кто-то в этот момент увидел Сергеева со стороны, то мог бы с уверенностью утверждать, что на грязных ступенях плакал мим.
Михаил поднял Кручинина с пола, на мгновение прижал его к себе, ощутив всем телом электрическую судорогу, сотрясавшую тело раненого, вскрикнул, как от боли, и одним движением сломал Сашке шею. Позвонки хрустнули, как лопнувшая ветка. Туман на дне Сашкиных зрачков превратился в ртуть и растекся в глазницах серебристой, тусклой пленкой.
И Сергееву показалось, что в подвальном полумраке кто-то невидимый вздохнул с облегчением.
Он тряхнул головой, выныривая из вонючего подвала, но реальность оказалась ненамного лучше воспоминаний. В нескольких метрах от него шумела плотная стена Ливня, изо рта вырывались клубы пара, хрупкая женщина-изгой уже не выла, а лежала на боку с неловко повернутой головой и посиневшими дрожащими губами, меж которых пузырилась густая, вязкая пена. Сергеев, стараясь не глядеть на нее, спустился с высоких ступеней и осторожно, пробуя ногой асфальт перед собой, словно купальщик, проверяющий температуру воды перед прыжком, двинулся вдоль стены, по пояс погрузившись в грязевой поток.
Люди, сгрудившиеся на крыльце, молча проводили его взглядами. Вода все поднималась. Коричневая река несла мимо перевернутые автомобили, несколько газетных киосков… За то время, что Михаил отвел себе на отдых, стихия отвоевала у суши еще сантиметров десять.
Он шел против течения, раздвигая воду грудью, и, свернув на Тверскую, едва не упал от напора воды, но все же преодолел еще несколько метров и с трудом распахнул нужные ему двери, плотно закупоренные потоком. Вода хлынула за ним в вестибюль станции, а когда двери сомкнулись вновь за его спиной, ударила струйками через щель между створками. Пол из мраморной крошки был покрыт водой и грязью до уровня колен. Эта взвесь, напоминавшая по консистенции пасту «Поморин», скатывалась по замершим эскалаторам к зеркалу воды, застывшему тридцатью метрами ниже, там, где электрические лестницы заканчивались.
