Сьюзен (Сюзанн) Коллинз - Рождение огня
В воздухе начинает порхать лёгкий снежок. Я направляюсь в Посёлок Победителей — это в километре[1] ходьбы от центральной площади города, но впечатление такое, будто это совсем-совсем другой мир.
Это отдельное поселение, с чудесными зелеными лужайками, украшенными пышными кустами. Двенадцать домов, каждый величиной с десяток таких, в каком я выросла. Девять стоят пустыми, в них никто никогда не жил. Три обитаемы и принадлежат Хеймитчу, Питу и мне.
Дом, в котором живёт моя семья, и дом Пита ухожены и уютны: освещённые окна, дым из труб, на входных дверях — связки разноцветных колосьев, так мы по традиции украшаем жилища к празднику Урожая. А вот дом Хеймитча, несмотря на старания дворника поддерживать его в достойном виде, выглядит запущенным и нежилым. На крыльце я собираюсь с духом, зная, что сейчас вступлю в царство грязи и вони, и, наконец, толкаю дверь.
И тут же морщу нос от отвращения. Хеймитч никому не позволяет убираться у себя в доме, а сам и палец о палец не ударит. В течение многих лет запахи самогона и блевотины, варёной капусты и подгоревшего мяса, нестираной одежды и мышиного дерьма, накрепко перемешавшись, создали такой «аромат», от которого у меня сразу же начинают слезиться глаза. Пол завален отбросами: рваными упаковками, битым стеклом, обглоданными костями и прочими прелестями, через которые я, как бульдозер, пробиваю себе путь туда, где, насколько мне известно, легче всего найти Хеймитча. Он сидит у стола на кухне, нежно обнимая столешницу, мордой в луже самогона и храпит так, что стёкла звенят.
Я двигаю ему по плечу и ору: «Вставай!». Если с ним миндальничать, он не проснётся, знаю по опыту. Храп на секунду утихает, как бы в недоумении, и тут же возобновляется. Толкаю его сильнее:
— Хеймитч, вставай! Сегодня начинается Тур!
Распахиваю окно, глубоко втягиваю в себя свежий воздух. Разгребаю ногами мусор на полу, выкапываю жестяной кофейник и наполняю его водой из-под крана. В печке ещё сохранились тлеющие угли, и мне удаётся раздуть приличное пламя. Засыпаю в кофейник зёрна — результат моей стряпни мёртвого на ноги поднимет — и ставлю на горячую плиту.
Хеймитч пока ещё потерян для мира. Поскольку мягкими действиями я ничего не добилась, наполняю ледяной водой таз, опрокидываю его Хеймитчу на голову и тут же отпрыгиваю в сторону. Из его глотки вырывается низкий звериный рык. Он вскакивает, отбрасывая стул на десять футов назад, и принимается размахивать ножом. Забыла, что он всегда спит с ножом в руке; надо было б сначала вытащить его, да мои мысли были заняты другими вещами. Изрыгая проклятия, он какое-то время полосует воздух, но наконец приходит в себя. Утирает физиономию рукавом и поворачивается к открытому окну: я сижу там, на подоконнике — на случай, если надо будет быстро уносить ноги.
— Ты что творишь?! — ревёт Хеймитч.
— Ты же сказал — разбудить тебя за час до приезда телевизионщиков, — говорю.
— Чего-чего?
— Сам сказал! — настаиваю я.
Он вроде бы вспомнил.
— А почему я весь мокрый?
— Ты по-другому просыпаться не хотел, — говорю. — Если хочешь, чтобы с тобой нянчились, проси Пита.
— Просить меня — о чём? — При звуке этого голоса мой желудок скручивается в узел — такие неприятные эмоции захлёстывают меня. Вина, уныние, страх… А ещё — тоска. Должна признать — я тоскую по Питу. Вот только все другие чувства сильнее…
Я смотрю, как Питер идёт через кухню к столу. Солнечные лучи, падающие из открытого окна, играют на запорошившем светлые волосы снежке. Пит выглядит сильным и здоровым, он теперь совсем не тот изнурённый голодом и израненный юноша, каким он, помнится, был на арене. Даже его хромота совсем незаметна. Он кладёт на стол буханку свежеиспечённого хлеба и протягивает к Хеймитчу руку.
— О том, чтобы меня разбудили, не наградив воспалением лёгких, — бурчит Хеймитч, вкладывая нож в руку Пита, затем стягивает свою грязнющую рубашку и вытирается оставшимся сухим участком, при этом являя миру ещё более отвратного вида майку.
Пит улыбается, поливает Хеймитчев нож самогоном из стоящей на полу бутылки, вытирает лезвие начисто о собственную рубашку и нарезает хлеб ломтями. Питер всех нас снабжает свежей выпечкой. Я охочусь. Он печёт. Хеймитч пьёт. Каждый по-своему заполняет время, стараясь не оставаться без дела и, главное, не давать мыслям возвращаться к дням Голодных игр. Пит протягивает Хеймитчу горбушку и только тогда, наконец, поднимает на меня взгляд — впервые за всё время:
— Хочешь кусочек?
— Нет, я поела в Котле, — отвечаю. — Но всё равно спасибо.
Собственный голос кажется чужим, каким-то безлично-официальным. Вот так я всё время и разговаривала с Питом — с тех пор, как камеры отсняли последний кадр нашего помпезного прибытия в родной дистрикт и мы вернулись в реальную жизнь.
— Не стоит благодарности, — так же формально отвечает Пит.
Хеймитч комкает свою грязную рубашку и швыряет её куда-то в кучу мусора.
— Брр. А вам двоим придётся как следует потренироваться, чтобы не разочаровать почтеннейшую публику.
Он, конечно, прав. Публика предвкушает трогательное зрелище пары влюблённых голубков, выживших в Голодных играх, а не двух чужих людей, едва отваживающихся взглянуть друг другу в глаза. Но всё, что я могу из себя выдавить, это: «Тебе бы помыться, Хеймитч», свешиваю ноги с подоконника наружу, спрыгиваю вниз и направляюсь через лужайку к своему дому.
На мокром снегу за мной остаётся цепочка следов. Снег налипает на туфли, и я останавливаюсь около входной двери, чтобы сбить его. Мать день и ночь спины не разгибала, приводя всё в идеальный порядок, чтобы не было стыдно перед камерами, так что нечего тащить грязь на сверкающие полы. Не успеваю я войти в дверь, как мать тут как тут. Хватает меня за руку, словно пытается остановить.
— Не волнуйся, я здесь разуюсь. — Я оставляю туфли на коврике у двери.
Мать издаёт странный беззвучный смешок и снимает с моего плеча охотничью сумку, полную покупок.
— Подумаешь, немного снега… Хорошо прогулялась?
— Прогулялась? — Она же знает, что я полночи была в лесу на охоте! И тут я вижу за её спиной, в проёме кухонной двери, какого-то мужчину. Одного взгляда на его отлично сидящий костюм и безупречное, явно из-под ножа хирурга, лицо достаточно, чтобы понять — он из Капитолия. Ой, плохи дела!.. — Да нет, было больше похоже на катание на коньках. Скользотища на улице.
— Тут к тебе пришли, — говорит мать. Она бледна, как мел, а голос дрожит от страха, который она тщетно пытается скрыть.
— Я думала, у меня есть время до полудня. — Я притворяюсь, что не замечаю её состояния. — Что, Цинна приехал пораньше — помочь мне подготовиться?
— Нет, Кэтнисс,[2] это… — Но её бесцеремонно прерывают:
— Сюда, пожалуйста, мисс Эвердин, — говорит незнакомец. Он жестом указывает в коридор. Вот ещё — мне в собственном доме указывают, куда идти и что делать! Но лучше помалкивать, целее будешь.
Уходя, я через плечо одариваю мать ободряющей улыбкой:
— Должно быть, дополнительные инструкции… — Они постоянно слали мне кучу указаний и уведомлений и прочей чуши насчёт расписания наших гастролей и правил проведения церемоний, ожидающих нас в каждом дистрикте. Однако по дороге в кабинет, дверь которого до нынешнего момента всегда стояла нараспашку, мои мысли начинают нестись галопом: «Кто здесь? Чего они хотят? Почему у матери ни кровинки в лице?»
— Заходите, не стесняйтесь, — говорит капитолиец — он как привязанный следовал за мной по коридору.
Я поворачиваю полированную латуневую ручку и вхожу в кабинет. Нос сразу улавливает странную смесь несовместимых запахов роз и крови. Тщедушный человечек с белёсыми волосами, кажущийся смутно знакомым, погружён в книгу. Он поднимает палец, как бы говоря: «Сейчас, секундочку», потом поворачивается, и у меня падает сердце.
На меня в упор смотрят змеиные глаза президента Сноу.
2
В моём воображении президент Сноу всегда представляется на фоне мраморных колонн, увешанных огромными флагами. Глаз режет видеть его здесь, среди обычных предметов обстановки, в знакомой комнате. Всё равно что снять с горшка крышку и обнаружить внутри гремучую змею вместо жаркого.
Зачем он здесь? Пытаюсь вспомнить, как в другие годы проходили проводы победителей в поездку по дистриктам. Всегда показывают победивших трибутов вместе с их наставниками и стилистами. Иногда даже какая-нибудь большая шишка из правительства удостаивает церемонию своим присутствием. Но президента Сноу я на подобных мероприятиях не видела никогда. Он всегда ожидает, когда победители прибудут в Капитолий. Точка.
Если уж он сподобился проделать весь долгий путь из столицы сюда, это может означать только одно: меня ожидают серьёзные неприятности. А раз меня, то и мою семью тоже. Вдруг осознаю, в какой внушающей страх близости к этому человеку находятся мои родные, и вся съёживаюсь. Ведь он терпеть меня не может. И никогда не простит. Потому что я переиграла его на его же поле, в его садистских Голодных играх, выставила Капитолий на смех и тем самым подорвала его авторитет.
