Джеймс Дашнер - БЕГУЩИЙ В ЛАБИРИНТЕ
— Лады, — отозвался Ньют.
Алби вновь воззрился на Томаса, сузив глаза.
— Через пару недель, шенк, ты освоишься и тогда от тебя будет какой-то толк. Никто из нас ни фига не знал в Первый День, как оно всё пойдёт. Вот и ты не знаешь. Завтра для тебя начинается новая жизнь.
Алби повернулся, проложил себе дорогу сквозь толпу и направился к обветшалому деревянному строению в углу. Остальные ребята разошлись, напоследок бросая на нового товарища долгие взгляды.
Томас обхватил себя руками, закрыл глаза и глубоко вздохнул. Внутри него царила разъедающая пустота, быстро сменяющаяся такой печалью, что от неё болело сердце. Слишком много всего навалилось: где он? Что это за место? Тюрьма? Если да, то почему его сюда поместили и как долго он здесь пробудет? Ребята говорили на странном языке и, похоже, никому из них не было дела до того, жив он или мёртв. На глаза снова навернулись слёзы, но он не позволил им пролиться.
— Что я сделал? — шептал он, ни к кому не обращаясь. — Что я сделал, почему они засунули меня сюда?
Ньют похлопал его по плечу.
— Эх, Чайник, мы все прошли через то же самое. Каждый выполз из этого тёмного Ящика, у каждого был свой День Первый. Дела, конечно, не ах, а скоро они покажутся тебе вообще хуже некуда — вот в чём правда. Но постепенно ты прорвёшься. Я сразу увидел, что ты не долбаная тряпка какая-нить, так что — не дрейфь!
— Это тюрьма? — спросил Томас. Он углубился в темноту собственного разума, пытаясь нащупать хоть какую-нибудь щёлку, ведущую в его прошлое.
— Кончай задавать дурацкие вопросы, а? — отбрил Ньют. — Ответов пока всё равно не будет. Так что помалкивай в тряпочку, смирись с переменой, а завтра настанет новый день.
Томас не ответил. Он опустил голову и уперся взглядом в растрескавшееся каменное покрытие двора. В щелях между блоками пробивалась узколистая трава, в ней проглядывали крохотные жёлтые цветочки, ища солнце, давно уже скрывшееся за исполинскими стенами Приюта.
— Ты быстро подружишься с Чаком, — продолжал Ньют. — Он такой, правда, жирновастенький, но славный малыш. Жди здесь, я скоро.
Не успел Ньют закончить фразу, как воздух разорвал резкий, пронзительный вопль. Высокий, дрожащий, почти нечеловеческий крик эхом отразился от камней двора. Все, кто был в это время на улице, обернулись и посмотрели в ту сторону, откуда он донёсся. Томасу показалось, что кровь в его жилах заледенела, когда он осознал, что этот ужасающий звук раздался из деревянного строения.
Даже Ньюта подбросило на месте. Лоб его прорéзали морщины озабоченности.
— Вот хрень, — сказал он. — Они что, эти долбаные Медяки — не могут управиться с парнем и десяти минут без моей помощи? — Он потряс головой и легонько пнул Томаса по ноге. — Найди Чаки, скажи ему, чтобы устроил тебя на ночь. — Проговорив это, он побежал к строению.
Томас вновь соскользнул вдоль шершавого ствола дерева вниз, на землю, прижался спиной к коре и закрыл глаза, изо всех сил желая очнуться от этого ужасного, ужасного сна.
ГЛАВА 3
Томас сидел так несколько долгих мгновений, слишком ошеломлённый, чтобы двигаться. Наконец, он принудил себя посмотреть в сторону обшарпанного здания. Поблизости от него крутилось несколько ребят, опасливо посматривая на окна верхнего этажа, словно ожидая, что раздастся взрыв, и оттуда в разлёте деревянных щепок и битого стекла вдруг вырвется неведомое жуткое чудище.
Сверху, из гущи ветвей, послышался странный металлический щелчок. Он поднял голову и увидел, как в кроне мелькнуло что-то серебристое, сверкнул красный огонёк — и исчез с другой стороны ствола. Он поднялся на ноги, обошёл дерево, вытягивая шею в поисках источника непонятного звука, но видел лишь ветви — серые и коричневые, еле живые, похожие на иссохшие узловатые пальцы.
— Да это один из этих, как их... жукоглазов, — раздался чей-то голос.
Томас обернулся. Небольшого роста полноватый мальчик стоял рядом и участливо смотрел на него. Он был очень юн — наверно, самый младший из всех, кого он до сих пор видел, лет двенадцати-тринадцати, не больше. Длинные тёмные волосы закрывали ему щёки и затылок, концами касаясь плеч. На пухлом, легко краснеющем лице светились добрые голубые глаза.
Томас кивнул ему:
— Что ещё за жукоглаз?
— Жукоглаз, — повторил мальчик, указав пальцем на крону. — Они не кусаются. Разве что ты по глупости решишь пощупать какого-нибудь из них. — Он помолчал. — Шенк. — Последнее слово далось ему с трудом, как будто сленг Приюта не слишком-то ложился ему на язык.
Другой крик, на этот раз долгий и выматывающий душу, прорезал воздух. Сердце Томаса ёкнуло. Лоб покрылся испариной.
— Что там происходит? — спросил он, указывая на здание.
— Не знаю, — ответил толстячок. Голос у него был ещё совсем по-детски тонким. — Там Бен, совсем плохой. Они взяли его.
— Они? — Томасу не понравилось, как зловеще прозвучало в устах мальчика это слово.
— Ага.
— Кто это — они?
— Скажи спасибо, если вообще никогда этого не узнаешь, — довольно беспечно, что было по меньшей мере странно в подобных обстоятельствах, ответил мальчик и протянул руку. — Меня зовут Чак. Я был Чайником до того, как здесь появился ты.
«Так это ему поручили устроить меня на ночь?» — подумал Томас. Он никак не мог избавиться от состояния крайнего дискомфорта, а сейчас к нему прибавилось ещё и раздражение. Во всём этом не было и крупицы здравого смысла. Даже голова разболелась.
— Почему все называют меня Чайником? — задал он очередной вопрос, слегка сжав руку Чака и тут же выпустив её.
— Потому что ты совсем новый новичок, — ткнул Чак в него пальцем и засмеялся. Из дома донёсся очередной вой, похожий на крик изголодавшегося раненного животного.
— И как ты можешь зубы скалить? — спросил Томас, ужаснувшись услышанному. — Ведь там, похоже, кто-то умирает!
— Ничего с ним не станется. Никто не помирает, если успевает вовремя вернуться и принять сыворотку. Тут такое дело — ты либо мёртв, либо жив. Просто ужасно больно.
— Почему ужасно больно?
Глаза Чака забегали, словно он не был уверен, что сказать.
— Ну, его ужалили гриверы[1].
— Гриверы? — Томас всё больше и больше запутывался. «Ужалили гриверы». В словах ощущался тяжёлый гнёт страха. Томасу вдруг расхотелось допытываться, что они означают.
Чак пожал плечами и отвернулся, закатив глаза.
Томас вздохнул с досады и вновь прислонился к дереву.
— Да ты, похоже, знаешь не больше моего, — сказал он, понимая, однако, что это не так. Его провал в памяти был каким-то странным. Он помнил общую картину мироустройства, но частности — лица, имена, события — ускользали от него. Как книга, в которой все листы на месте, но пропущено одно слово из дюжины — раздражает без меры и читать невозможно. Ему даже возраст его был неизвестен!
— Чак... Как думаешь, сколько мне лет?
Мальчик смерил его взглядом.
— Ну-у, я бы дал лет шестнадцать. И, если интересно, в тебе пять футов девять дюймов[2]. Волосы тёмные. Ах да, и ещё: страшен, как жареная требуха на палочке. — Он ухмыльнулся.
Томас остолбенел настолько, что последней фразы даже не расслышал. Всего шестнадцать? А ему казалось — гораздо больше...
— Ты что, серьёзно? — Он помолчал, подыскивая слова. — Как... — Он, собственно, не знал, о чём спрашивать.
— Да не волнуйся ты так. Первые несколько дней будешь как из-за угла мешком прибитый, а потом привыкнешь. Я привык. Мы просто живём здесь, вот и всё. Лучше, чем жить в кучке плюка. — Он искоса взглянул на собеседника, по всей вероятности, предвидя его следующий вопрос. — «Плюк» — это то же, что «какашка». Какашка делает «плюк», когда падает в горшок.
Томас воззрился на Чака, не в силах поверить в то, что ведёт подобную беседу. «Да, классно», — вот и всё, что ему удалось из себя выдавить. Он отстранился от дерева и вслед за Чаком направился к старому зданию. Вернее было бы назвать его бараком. В нём было три-четыре этажа и выглядел он так, будто того и гляди завалится. Эта мешанина из брёвен, досок, шпагата, разнокалиберных окон, собранных в одну кучу, кое-как составленных вместе и закреплённых без складу и ладу, возвышалась на внушительном фоне каменных, поросших плющом стен.
По дороге через двор его ноздрей коснулся запах горящих дров и жарящегося на огне мяса. В животе у Томаса заурчало. Теперь, когда он знал, что жуткие крики издавал больной мальчик, ему стало не так страшно. До тех пор, пока не вспомнил, отчего тот заболел.
— Как тебя зовут? — спросил сзади Чак, пытаясь не отставать от него.
— Что?
— Имя твоё как? Ты нам так и не сказал, а я знаю, что уж это-то ты точно помнишь.
— Томас. — Он едва услышал сам себя — так далеко умчались его мысли. Если Чак прав, в этом было нечто общее между ним и прочими ребятами: каждый помнил своё имя. А почему не имена родителей? И имена друзей? И почему никто не помнил своей фамилии?
