Наталья Точильникова - Кратос
Я сжал губы. Да, есть у Страдина такое право. Новая редакция французского обычая королевских писем. Отвыкли как-то за правление Анастасии Павловны. Императрица была эмоциональна, если не взбалмошна, могла наорать и покрыть матом, могла глушить водку, как шкипер, но никогда, ни одного человека при ней не казнили по личному указу, без суда. Даже на сутки никого не посадили.
Над лесом висит багровое закатное солнце в ореоле облаков, текущих с немыслимой скоростью и вращающихся подобно колесам гигантской колесницы.
Внизу ветер почти не ощущается. Тихо, травинка не шелохнется. Начал накрапывать дождь. Медленный дождь Светлояра, когда каждая капля словно зависает в воздухе.
И время застыло, как трава, и зависло над миром, как дождевые капли. Каждый шаг – вечность. Мозг работает, словно в лихорадке, и бешено стучит сердце. Молиться? Искать выход?
Подводят к дереву, размыкают наручники, заводят руки назад, вокруг ствола, смыкают снова. Толстый пластиковый шнур между браслетами, вероятно, растянулся, расплющился и врос в кору – я не могу пошевелить рукой. Гвардейцы отошли метров на двадцать. У одного из них на плече лежит темная матово поблескивающая трубка длиной около полуметра, сужающаяся к концу. Он непринужденно поддерживает ее рукой. Я не верю глазам! Игла Тракля? Есть множество куда более дешевых и простых способов убить человека.
Солдат спустил оружие, взял двумя руками и начал прицеливаться. Сейчас с его перстня связи идет сигнал, программирующий ориентацию пространственно-временной воронки, куда исчезнет чудовищное излучение от аннигиляции, чтобы было минимум разрушений. Они не собираются запалить лес.
Не останется ничего, даже пепла, который можно развеять над планетой или вывезти на Кратос. Надо мной – широкая крона дерева. Она разделит мою судьбу, за наносекунды испарившись в потоке гамма-квантов.
Я начал шептать молитву, отчаянно пытаясь убедить себя, что хотя бы душа бессмертна, заставил оторвать взгляд от черной зеркальной поверхности Иглы Тракля и поднял глаза к пылающим небесам.
Над лесом разгорается холодное белое сияние, затмевая багрянец заката. А солдаты почему-то не стреляют.
Темно-зеленые мундиры, почти черные в вечерних сумерках, вдруг обрели цвет, а мои палачи стали неподвижны, как куклы или мертвецы. Сколько прошло времени? Миг? Вечность?
Свет пролился на траву и потек ко мне…
А потом был провал во времени. Думаю, на пару мгновений, не больше.
Я увидел то же пурпурное небо, без всякого свечения, и гвардейцев, которые должны меня убить, только стволы не поднимались, а опускались, словно время повернуло вспять.
Тогда я услышал гул вертолетов. Три машины летят над лесом, белые вертолеты колонистов. Нет у нас гравипланов, слишком дорогая технология, не доросли.
Меня успевают отвязать до того, как они садятся.
Из ближайшего вертолета выходит Сергей Соболев с ребятами и направляется к нам.
– Что здесь происходит? – спрашивает он.
Из двух других машин спрыгивают колонисты, все вооружены.
– Даниил Андреевич выразил желание проститься со своей планетой, – говорит Роков. – Мы пошли ему навстречу.
– Меня должны были расстрелять по императорскому указу, – почти кричу я. – Ребята, одного прошу: пусть это станет известно в столице!
Роков пожимает плечами:
– Вранье!
Бесполезно! Они верят мне, тому, кто пять лет делил с ними все опасности колонизации, спал под одной крышей, а то и на голой земле, и ел у одного костра. Их круг сжимается.
– Пристрелить его? – спрашивает Сергей и кивает в сторону Рокова.
– Опустите оружие, – говорю я. – Это императорский посланник, вы с ума сошли! Пусть станет известно, широко известно! И это все.
– Не беспокойтесь, – говорит Роков. – Господин Данин будет доставлен на Кратос в целости и сохранности. Дальше – решит суд.
Меня снова сажают в гравиплан, мы летим на базу. Всю дорогу я вижу отражение в стекле кабины: императорский посланник кусает губы.
Гауптвахта линкора «Святая Екатерина» представляет собой комнатку два на три. Довольно чисто. Стены спокойного кремового оттенка, только за перегородкой сияют металликом раковина и унитаз и отражает окружающую обстановку небьющееся пластиковое зеркало. Я умылся, подмигнул своему отражению – ничего, прорвемся. Я жив, и это уже немало. Из зеркала на меня смотрит молодой человек немного за тридцать. Юноша по нашим временам. До начала эпохи генетических преобразований никто бы не дал больше восемнадцати. Но теперь возраст определяют не по внешности, а по взгляду, манере поведения, интонациям, уверенности в себе. И, как правило, не ошибаются. Мне тридцать пять.
Серые глаза, темные, немного волнистые волосы ровно такой длины, чтобы можно было соорудить короткую косу, сейчас распущены, я не на приеме. Редкая цветовая гамма нравится женщинам, но мне не до самолюбования. Теперь это особая примета для службы безопасности Кратоса.
Широкие плечи – следствие занятий спортом в универе и выбора военной карьеры.
Я не пошел по стопам родителей. Мама, маленькая женщина с черными волосами, голосом с хрипотцой и вечной сигарой в руке. Профессор Данина. Людмила Георгиевна. Врач. Преподаватель Первого медицинского университета Кириополя.
И отец. Высокий подтянутый, на две головы выше супруги. Начальник Управления образования Кратоса, чиновник, когда-то начинавший учителем. Андрей Кириллович Данин.
Боже! Что им наговорили про меня?
Приключившаяся со мной история представляется странной до чрезвычайности. Мало того что смертная казнь в Кратосе событие из ряда вон выходящее, но чтоб так, без разбирательства и суда – вообще ни в какие ворота. Да, такое право у императора есть, но я не помню случаев применения. Обычно у приговоренного год на апелляции и прошение о помиловании. Да и не расстреливают по закону. Есть утвержденный безболезненный метод, официально именуемый «эвтаназией».
Казнят путем перепрограммирования биомодераторов, живущих в крови каждого гражданина Кратоса: от младенца до старика. И наши симбионты, микроскопические биороботы, создающие усовершенствованный иммунитет, спасающие нас от болезней и старости, те, что латают дыры организма от царапины до цирроза печени, под влиянием биопрограммера становятся врагами и разрушителями.
Это оружие запрещено для частного использования и находится на вооружении спецслужб, но Роков помахивал тростью с его символикой. Ну, допустим, он творил самоуправство и хотел меня помучить… Последнее точно бред! Биомодераторы можно запрограммировать так, что мало не покажется. Расстрел из Иглы Тракля больше напоминает заметание следов, чем квалифицированную казнь. Но зачем тогда вообще обставлять это как расстрел? Один выстрел наемного убийцы – и нет проблемы. Не говоря уже о том, что это из пушки по воробьям.
А самое странное, что мне не надели допросное кольцо. Устройство связи отобрали – я посмотрел на средний палец без перстня – это понятно, хоть и ужасно, что я выпал из единого информационного поля, словно оглох и ослеп, и мир схлопнулся до размеров камеры. А на руках блокировочные браслеты молочно-белого цвета, которые не дадут выйти в Сеть, даже если я украду устройство связи. Но чтобы человека казнили, не просканировав личность, – где это видано?
Да и с чего императору интересоваться моей скромной персоной? Болтовня с друзьями за чаркой водки? Бред! Страдин – очень уравновешенный человек, надо отдать ему должное. При всем моем сдержанном к нему отношении он не Иван Грозный, чтобы убить на пиру за опрометчивое слово. Хотя, говорят, мстителен и злопамятен…
Третьи сутки я совершенно один, нет даже тюремщика, приносящего еду. Она появляется три раза в день в прозрачном ящике на стене, мгновенная доставка. Есть можно, я привык к скромному рациону.
Попытка расстрела вышибла из головы все мысли о тессианском товаре. Но здесь они вернулись. К чему относилось многозначительное подмигивание Инъиго: к его товару или к общности моей судьбы и судьбы Анри Вальдо?
Я не сомневаюсь, что за мной наблюдают. Встал посредине камеры и сказал, обращаясь к потолку:
– Мне необходимо встретиться с Антоном Петровичем Роковым, у меня для него важная информация.
В течение дня реакции не последовало. Тогда я повторил еще.
– Мне необходимо встретиться с посланником, пусть проверят тессианский груз.
Я сел на кровать, весьма приличную, застеленную чистым бельем. В экспедиции приходилось спать в гораздо худших условиях. Взгляд упал на противоположную стену. Прямо над столом, на стене, странные следы, словно пластик расплавлен чем-то толщиной порядка сантиметра, три такие полосы. Я вспомнил, что пластик огнеупорный и суперстойкий, и мне стало не по себе.
К посланнику вызвали утром четвертого дня.
Дверь камеры тяжело отъехала в сторону, мне сомкнули руки за спиной.
