Андрей Буторин - Клин
Я очень пожалел, что не послушался маму и, отправляясь в поездку, надел не валенки, а ботинки. Ну как же! Конечно! Из самого Ленинграда, культурной столицы страны — и вдруг в валенках!.. Вот и черпай теперь снег ботинками, культурный!
Когда я добрался до Серегиных следов, идти по ним стало легче, чем по снежной целине, и расстояние между мной и двоюродным братом стало наконец сокращаться. Но все равно я видел, что Сергей быстрее дойдет до деревьев, чем я догоню его. Следы, конечно, останутся и в лесу, но там будет значительно темней, а самое главное — деревья скроют от меня поезд, и если он поедет, я этого не увижу. Хотя если он тронется прямо сейчас, мне тоже будет уже не успеть вернуться. От одной только мысли, что я могу остаться один под этими фиолетовыми тучами, за много километров от ближайшего жилья, мне стало по-настоящему страшно, и я так припустил вперед, что почти догнал брата. В мигающем свете непрекращающихся вспышек я уже хорошо различал на плечах его шинели чуть более темные, чем остальное сукно, прямоугольники на местах бывших погон.
— Стой! — задыхаясь, крикнул я в качающуюся передо мной спину. — Стой, придурок, сейчас поезд уедет!
И вот тут-то как раз и шарахнуло. Казалось, небо раскололось напополам. С шипением и треском ярчайший сиреневый свет обвалился на землю и мгновенно залил собою весь мир. Я невольно зажмурился. Запахло озоном. Волосы на непокрытой голове в прямом смысле встали дыбом, а тело будто пронзили тысячи игл.
«Вот и все. Накаркал однорукий!» — успел подумать я, прежде чем сознание рухнуло в бездонную тьму небытия.
Глава вторая
Из зимы в лето
Очнулся я от щекотавшей нос травинки. Я чихнул и раскрыл глаза. Перед ними и правда была трава. Неяркая, пожухлая, но тем не менее вполне настоящая и зеленая. Собственно, я в этой траве, придавив ее щекой, и валялся. Пахло влажной землей, прелыми листьями и совсем слабо, едва уловимо, чем-то тревожным и неприятным — то ли гарью, то ли какими-то химикатами…
Я вспомнил, что произошло со мной перед этим, и рывком поднялся на колени. Вокруг бугрились невысокие холмики, топорщились щетки кустов, чуть поодаль, шелестя листвой, темнели деревья. «Что?! — подскочил я, — листвой?!..» Я юлой завертелся на месте. Зеленая трава, зеленые листья, черная грязь, рыжая глина — ни намека на снег и на зиму! И ничего даже отдаленно похожего на то широкое поле, по которому я бежал за Серегой. И поезда, и самой железной дороги… И вообще.
Колени подогнулись, и я вновь опустился в траву. Что же это такое? Я провалялся без сознания полгода?.. Чушь какая! Я бы помер от жажды и голода. И вокруг бы все равно было все по-другому. А может, я на самом деле помер? Может, попы были правы и загробная жизнь существует? Но где я тогда сейчас, в раю или в аду? Я поднял голову к небу. Оно хоть и не было больше лиловым, все равно казалось незнакомым и мрачным, затянутое клокочущими, хмурыми тучами. На рай все это, по-моему, мало походило. А для ада, напротив, было слишком просторно, светло и прохладно. Я сплюнул. Вот ведь докатился — рай, ад!.. И это в середине двадцатого века! В эпоху диалектического материализма! И размышляет об этих постыдных глупостях не кто иной, как студент математико-механического факультета ЛГУ, член ВЛКСМ, между прочим. Я как следует разозлился на себя и снова сплюнул. И только теперь заметил, что на моей груди так и болтается повешенный в поезде бинокль. Он был испачкан черной землей, но, к счастью, целый. Я поднес его к глазам, чтобы как следует обозреть окрестности, но услышал вдруг отрывистое:
— Эй! Ты кто? Стоять на месте!
От неожиданности я подпрыгнул и завертел головой. Ведь никого же только что не было! И сейчас нет… Но голос послышался снова, вроде как со стороны кустов:
— Не дергайся, стрельну. Руки поднял! Еще кто есть?
Я поспешно взметнул вверх руки. Под ложечкой неприятно засосало. Стало вдруг так тоскливо, что мелькнула внезапная мысль: а что — взять и дернуться, пусть стреляет, хоть закончится этот дурдом! Но, конечно же, дергаться я не стал, и, стараясь, чтобы не очень дрожал голос, ответил:
— Еще должен быть мой двоюродный брат, но… — Я замялся, не зная, как объяснить, что вообще-то мы с братом только что бежали по снежному полю, и брат, вполне вероятно, на том поле и остался. А я… В общем, я так и сказал: — …но я не знаю не только где сейчас брат, но и где я теперь сам.
— Что значит «где»? — послышалось от кустов. — Ты что сюда, с неба упал? Может, ты диверсант? То-то в биноклик поглядывал!
— А вы сами-то кто? — обиделся я на «диверсанта». — Тоже вон прячетесь! Кого боитесь?
— Никого я не боюсь, — сердито буркнул незнакомец и сначала вырос над кустами, а потом и вышел мне навстречу. Серая шинель, солдатская шапка, валенки… Это был… Серега!.. И он вовсе не выглядел сумасшедшим.
— Сергей! — ахнул я. — Ты… как?.. Ты… что?
Серега остановился и нахмурился.
— Откуда меня знаешь? Кто ты такой?
— Я же Федька! Фёдор Зарубин. Не узнаешь?
— Какой еще Федька?..
— Ну, Фёдор, сын Галины, сестры твоей мамы, из Ленинграда!..
— Та-а-ак… — непонятно протянул Сергей. Было хорошо видно, что он растерян едва ли не больше моего, но старается этого не показывать. Получалось у него не особо хорошо. Но меня он вроде бы все же узнал. — Федька… Я думал, ты младше.
— Ну… — Я хотел сказать, что я и был младше, когда его рассудок был на месте, но вовремя одумался и закончил иначе: — Вырос вот. А ты вообще что помнишь? Как мы здесь очутились, знаешь?
Сергей вдруг замер, насторожился, будто ищейка, и медленно повел вокруг взглядом. Лоб его покрылся бисеринками пота — то ли от напряжения, то ли просто от того, что в шинели ему было жарко. Я тоже с удовольствием скинул бы пальто, но что-то меня пока от этого удерживало. Словно жила в душе надежда на то, что это все мне или снится, или является галлюцинацией, мороком… В общем, несмотря на окружавший меня сейчас летний пейзаж, я бы с куда большим удовольствием очутился сейчас вновь на заснеженном поле.
И Сергей, будто в подтверждение моих слов, произнес:
— Я не помню, почему мы здесь, но мне здесь не нравится. — Он посмотрел на мрачное небо, перевел взгляд на лес и сказал: — Поговорим позже. А сейчас давай-ка двигай за мной. Осторожно, след в след.
Он повернулся и, непрестанно озираясь, медленно зашагал к лесу. Я пошел за ним, но не удержался, спросил:
— А что такое? Почему осторожно? Здесь что, мины?
— Не знаю. Просто будь осторожней. И не болтай пока.
Мне стало еще неуютней. Может, если бы развеялись эти клубящиеся тучи, выглянуло хоть на минутку солнце, стало бы чуточку веселей. Но, по-моему, становилось еще темней, что радости ничуть не прибавляло. Мало того, я стал опасаться, что Серега вовсе не выздоровел чудесным образом, а просто его болезнь перешла в иную фазу — от молчаливого дебилизма к параноидальному бреду, или как там это по-научному называется в психиатрии. Но с другой стороны, похоже, что и я сейчас бредил, словно заразился от братца безумием. Так что, поразмыслив, я решил пока слушаться Серегу — все-таки он фронтовой разведчик, наверное, чутье на опасность стало его неотъемлемой частью. Да и выглядел он теперь куда более разумным, чем раньше.
О том, каким образом мы перенеслись из зимы в лето и вообще попали невесть куда, я старался больше не думать — становилось совсем уже страшно, а толку в моих фантазиях было мало. Сюда бы моего сокурсника Борю Стругацкого, вот уж кто любит все эти таинственные, сверхъестественные истории! Надо будет обязательно рассказать ему, когда вернемся. Если вернемся…
У самой кромки леса Сергей опять замер и стал оглядываться. Попросил у меня бинокль и принялся что-то рассматривать чуть в стороне от того места, где мы только что шли. Я тоже посмотрел туда. Сначала мне показалось, что ничего особенного там нет. Но потом вдруг привиделось, что трава в этом месте немного колышется, но не от ветра, а так, словно перед ней поднимается поток горячего воздуха, как от нагретого солнцем асфальта. Но солнца сейчас не было, а уж асфальта тут отродясь не бывало. Впрочем, от напряжения у меня уже слезились глаза, да и освещение стало совсем по-вечернему тусклым, так что мне это непонятное колыхание могло и привидеться, в чем я себя почти убедил.
— Пошли, — вновь повернулся к лесу Сергей. Бинокль он мне не вернул, повесил себе на шею. Спорить я не стал, надо будет — попрошу.
Мы зашли под кроны деревьев, и стало совсем уже сумрачно. Но, убравшись с открытого места, я почувствовал себя более уверенным. Вряд ли деревья могли дать реальную защиту от чего бы то ни было, но они по крайней мере скрывали нас от чужих глаз. Правда, ни одного чужого глаза я покуда здесь не видел, но это вовсе не означало, что их тут нет.
— Привал, — скомандовал Сергей, опускаясь на мягкий мох. Наконец-то он снял шинель и остался в кургузом засаленном пиджаке, под которым виднелась тельняшка. Непонятно, почему Серега так любил эту полосатую морскую фуфайку, он ведь не был моряком, но его соседка рассказала, что для того, чтобы заставить Сергея снять эту тельняшку для стирки, тетя Оля тратила уйму времени, нервов и сил — и то у нее не всегда получалось.
