Олег Верещагин - Мир вашему дому!
У них было в двадцать раз больше бойцов, чем на корабле пра-пра-прадеда. В таких случаях надо отступать, и сторки даже были готовы предоставить Радославу такую возможность. Но он уже поднял над планетой черно-золото-белое знамя России. И он сказал на коротких переговорах: "Никогда не будет спущен русский флаг там, где он поднят единожды."
Говорят, он не сам придумал эти слова, их сказал их первым какой-то древний адмирал еще земного, морского флота. Но разве это важно? Важно то, что, когда через две недели эскадра Флота пришла к номерной планете, флаг еще развевался над выжженной, оплавившейся, раскуроченной посадочной площадкой, подтверждая право этой земли именоваться РУССКОЙ.
Тело пра-пра-прадеда. вырезали из оплавленной земли — в обугленных доспехах, с искореженным оружием в черных руках. И похоронили его там же, недалеко от флагштока, с которого так и не спустили флаг. А планету назвали Радой…
…Когда мне было десять лет и нас впервые возили в Великий Новгород на День Поминовения, меня вдруг начал мучить один вопрос. Меня, как и остальных, заворожила печально-гордая церемония, похожая то на тихий снегопад в лесу, то на ослепительную зимнюю бурю, воющую и кружащуюся, то на январский солнечный день — в серебряном блеске… А когда Его Величество сказал — и голос громом раскатился над полем — "Так мы будем чтить наших погибших!" — я почувствовал, что у меня мокрые глаза, но это был не плач, нет, а гордость, и глаза моих товарищей тоже блестели, и глаза взрослых тоже…
Но потом — потом возник этот вопрос… ЗАЧЕМ?
Мы с отцом были на катке Медео, когда я задал ему этот вопрос.
ЗАЧЕМ? Ведь те, кто погиб, не услышат торжественных горнов, не увидят световых мечей в небе! Для них нет даже просто закатов и рассветов, росы на траве и дыхания! Какой для них-то смысл в победах и торжественных речах?! Зачем мы убиваем, например, нэйкельцев, а нэйкельцы нас? Ведь космос огромен…
Помню, что я говорил сбивчиво и нескладно, совсем не как ученик лицея. Но отец понял. Он долго молча, задумчиво глядя на меня, а потом спросил:
— Игорь, ты знаешь, почему погибла прежняя цивилизация?
— Конечно, знаю, — удивился я. — Была ядерная война.
— Нет, — покачал головой отец. — Война — это только итог. Как боль — итог ранения. Цивилизация погибла из-за того, что люди исказили смысл слов и понятий. Они, как и мы, хотели жить лучше. Но они хотели жить лучше даром. Ничего не отдавая, кроме слов. Они поверили, что хорошую жизнь можно получить голосованием. Они убедили себя в том, что обо всем и со всяким можно договориться. Они без конца придумывали законы вместо того, чтобы выполнять заветы предков. Были даже целые организации, занимавшиеся изобретением законов — и тут же существовали другие, помогавшие эти законы обходить. Их женщины занимались политикой вместо того, чтобы рожать детей. Их мужчины болтали вместо того, чтобы делать. А тех, кто не хотел жить так, называли опасными… Тогда думали одно, говорили другое, делали третье, хотели четвертого, а получалось вообще пятое — и те, кто имел власть, поощряли в людях слабость и пороки, потому что слабыми и порочными легко управлять. Вот тебе кажется естественным, что, когда ты в прошлом году заблудился в Петербурге, то просто лег на скамейку в парке и спал, пока тебя не нашли. А в те времена в твоем родном городе, например, — он тогда назывался по-другому, на одном вымершем языке "Отец яблок", но стоял там же — были целые районы, куда опасно было заходить даже взрослым. Люди кричали, что они свободны — и прятались за бронированными дверями квартир. И если бы тогда ты вздумал ночевать в парке, тебя бы украли или убили. Хотя везде говорили, что все лучшее — детям! в конце концов, — отец положил руку мне на плечо, — самые наглые и сильные потребовали, чтобы им подчинился весь мир. Они уже привыкли к тому, что им не перечат, им всегда уступают. Уступили бы и в этот раз, и мы бы сейчас жили в таком же мире, как сторки — с бессловесными рабами и жестокими рабовладельцами, в мире, где одни владеют всем, а другие даже собой не могут распоряжаться. Но у нас, в России, нашлись те, кто не захотел отступать. Они начали войну. Так отрубали когда-то пораженную гангреной конечность, чтобы выжил сам человек.
— Это называлось ампутация, — вспомнил я. Отец кивнул:
— Да, и ампутация оказалась болезненной — мы едва не погибли. Но выжили. И выздоровели. С тех пор мы живем по правилу: даром — НИЧЕГО! В принципе, человек может получить все — все, что пожелает. Если только согласен заплатить за это настоящую цену, Игорь. А цена иногда оказывается — жизнь…
— Но я об этом и спрашиваю! — помню, что я даже встал, вскочил от возбуждения. — Зачем человеку то, за что он сражался, если он мертв?! Ведь его больше нет! И не будет!
— А ты? — тихо спросил, отец. И взглянул мне прямо в глаза. Пристально и с улыбкой — не на губах, не на лице даже, а в глазах, в их глубине: — А ты, Игорь? А вы, дети? Конечно, отступить можно всегда… почти всегда. Космос ведь велик; не эта планета — так другая, пусть чуть похуже, зато без борьбы… Или просто Луна — в конце концов, можно построить на ней искусственные купола, зато не будет крови… А потом у твоих правнуков — во имя мира и согласия! — потребуют: откажитесь от колонизации вообще и заодно ограничьте рождаемость. Зато не будет крови… А к пра-правнукам придут и скажут: отдайте то, чем владели пра-прадеды, вы же все равно вымираете. За это мы позволим вам дожить спокойно. И не будет крови… А начнется все с того, что я спрошу себя: зачем мне эта победа? 3ачем она мне, если ради нее придется умереть? И, когда я так спрошу, Игорь — я ограблю тебя. И твоих детей.
Я представил себе то, о чем он говорил — и у меня даже волоски на шее и руках зашевелились, так это было страшно. А отец продолжал:
— Когда наши предки вышли в космос, то потеряли в Первой Галактической Войне две трети населения. Больше миллиарда. Но я и ты есть благодаря тем погибшим… Запомни, Игорь, — он положил ладони мне на плечи, — никогда не отступай. Ты землянин. Больше того, ты — русский. А если придется умирать — умри лицом к цели. И знай, что ты своей смертью продолжаешь жизнь. Вот и вся философия…
…Я взял и перелистал лежащую рядом на скамейке книгу. Это была книга из нашей библиотеки — я забрал ее тем летом; настоящая книга, не микрофильм на диске и даже не на пластиковых листах, как лет сто пятьдесят назад, а на бумажных. Ее выпустили еще до ядерной войны и Безвременья, этот сборник стихов поэта Белянина. Отец любил эту книгу — и я полюбил тоже, хотя началось все просто с того, что я, листая ее потрепанные страницы, наткнулся на жирно обведенное кем-то, — может, и отцом — стихотворение…
Вот оно. Я отложил сборник и начал громко читать — по памяти, все равно никого не было рядом…
Это было со мной,
но в какое-то
Давнее время,
О котором забыть —
или вспомнить —
Еще не успел.
Мне тогда не казалось звенящим
Горячее стремя,
Я не слышал поэзии.
В жалящем шелесте стрел.
Мне казалось, что меч —
Это просто орудие боя.
Я любил свой клинок,
Но беи ложного пафоса слов.
И в понятии "смерть"
Мне не чудилось что-то "такое"…
Умирать, чтобы жить —
Вот просто основа основ.
Как мы верили в жизнь!
Но никто не боялся и смерти.
Мы боялись лишь мора
И гнева суровых богов.
Над огнем и в огне
Нас ворочал чудовищный вертел,
И судьба нам являлась в смятеньи
Пророческих снов.
Горький дым пепелищ
И горящие гневом погони,
И ночные бои
Средь огня половецких костров…
Были кони у нас…
Ах, какие у нас были кони!
Я сейчас, как тогда,
Целовать их копыта готов.
И друзья на руках умирали,
Успев улыбнуться,
Я бессильные слезы
Текли по небритым щекам…
Я безумно хочу
В это давнее время вернуться
И пройти — по своим, может быть! —
Неостывшим следам…
Солнце встало, оторвавшись от воды.
Я помню, как обрадовался, услышав эти стихи, как песню в стерео о той, самой древней, России — в «Побратимах». Словно привет от отца прозвучал с экрана.
"Как мы верили в жизнь! Но никто не боялся и смерти," — подумал я. Я понял в этот момент, что буду делать, дальше. Отчетливо и ясно понял.
— Игорь! — окликнули меня.
Я обернулся. По тропинке над речным берегом ко мне поспешно шагал Денис Карташов.
3.
С Денисом Карташовым мы не были друзьями. У меня вообще не оказалось в лицее близких друзей — так бывает, и я не очень страдал, потому что товарищами были мы все, и это — на вою жизнь. По-другому просто не может быть. Но неделю назад, на «выживании», так получилось, что я спас Карташову жизнь. Из нашего класса — из двадцати мальчишек — двое погибли, и Денис не стал третьим только благодаря мне.
