Дмитрий Старицкий - Наперегонки со смертью
Трифон сдвинул шляпок на лоб, чеша активно затылок всей пятернёй.
— Ой, ёж ты… Егорий Дмитрич, как жа… А эта…
Но я уже махнул рукой и с саквояжем в руке двинулся вслед за Михалычем, который повел меня на задворки здания управы, где в каретном сарае они и устроили свой госпиталь. Нашли место… Одно слово — товарищи.
Товарищ Нахамкис в одном исподнем бился под скомканной простынёй в горячке на принесенной из какой-то зажиточной избы железной кровати, показывая всем на обозрение свои грязные пятки. Сознанием товарищ был не обременён.
Его протирала водой с уксусом типичная сестра милосердия из благородных, каких много было на Великой войне. Для многих — второй Отечественной. Было ей не больше двадцати пяти лет, но возможно и меньше — война, как любая тяжелая работа, старит. Волосы ее были убраны под сестринский платок до бровей, из-под которых смотрели пронзительные васильковые глаза мудрой женщины. Серо-бежевое платье до щиколоток было покрыто белым сестринским передником. Когда-то белым. Но чистым, недавно стираным.
Я поздоровался, представился.
— Волынский Георгий Дмитриевич, фельдшер санитарного поезда. Кандидат на классный чин.
Женщина улыбнулась. Кивнула. Представилась сама.
— Наталия Васильевна фон Зайтц. Полковница. Сестра милосердия санитарного поезда.
И тут же поинтересовалась:
— Вы на каком фронте были?
— На Юго-западном.
— А я на Кавказском.
— Что ж вас в наши палестины-то занесло недобрым ветром.
— Так получилось. Кисмет.[8]
— А здесь вы?…
Она не дала мне договорить вопрос.
— Считайте, что пленная. Нас с доктором Болховым товарищи с поезда сняли в Пензе и привезли сюда. Николай Христофорович, осмотрев раненых, заявил, что этот, — она показала на Нахамкиса, — Обязательно умрёт. Они его вчера за это расстреляли. Предварительно спирт медицинский из его запасов весь выпили.
— А что с этим? — кивнул я на Нахамкиса.
— Сепсис, — ответила Татьяна Васильевна. — Запущенный. Антонов огонь уже. Не жилец. У меня за три года глаз намётанный, кто выживет, кто нет. Но они с ним носятся, как с куличом на Пасху. Вот сижу тут, и жду, пока саму к стенке поставят. Я же баронесса. Классово чуждый элемент. Всё, как в Великую Французскую революцию. Всех дворян на гильотину.
— Да нет, — возразил я, — У вас, милая Наталия Васильевна, слишком оптимистичный взгляд на мир. Товарищи шире мыслят. Не только дворян, но ещё и буржуев они хотят уничтожить. Всех поголовно. Купцов, заводчиков, фабрикантов, лавочников. Интеллигенции тоже достанется, потому, как просто выглядит по-господски. И говорит по-русски правильно.
Она мне не ответила и пауза затянулась. Чтобы сбить неловкость, спросил про остальных раненых.
— Упокоились оба сегодня под утро. Без операции и надлежащего ухода. Николая Христофоровича товарищи расстреляли, не дав даже им помощь оказать. Мне ничего товарищи не дают, ни лекарств, ни бинтов. Только требуют. Как тут людей лечить я просто не представляю.
— Ну, это у них в заведении, — подтвердил я ее мысли, — требовать.
— Хотите чаю, Георгий Дмитриевич, — предложила баронесса, наверное, чтобы прекратить неприятный для себя разговор.
— Всенепременно, Татьяна Васильевна. Из ваших нежных ручек я даже яд приму с удовольствием, — улыбнулся.
— А вы, Георгий Дмитриевич, тонкий ловелас, как я посмотрю.
Улыбается хорошо так, приветливо, но совсем не обещающе. Не сексуально. И руки за спиной прячет.
Совсем не барские у неё руки после трех лет работы в санитарном поезде.
— Что ещё остается делать под угрозой расстрела, не на Луну же выть? — улыбаюсь в ответ.
Её глаза улыбнулись. Господи, как она на мою Наташку похожа.
— Вы литвинка? — спрашиваю.
— Да, я из Беларуси, с Гродно, — подтвердила она мою догадку. — Моя девичья фамилия Синевич. А как вы догадались?
— По внешности, конечно. Самые красивые женщины у нас либо из Белоруссии, либо с Волги. Но на Волге абрис лиц другой.
В целом в этом каретном сарае стараниями Натальи Васильевны было не так уж и плохо. Дощатый пол выметен и вымыт. Стекла в маленьких окнах чистые. Три железные койки тоже содержались в чистоте. И белье постельное под Нахамкисом было свежее. На остальных кроватях матрасы были скатаны в рулоны. В дальнем углу, за ширмой, на удивление богатой такой китайской шелковой ширмой с вышитыми аистами, стоял грубый топчан самой сестры милосердия, застеленный тонким серым одеялом. Стол. На столе примус, коробок серных спичек, и что-то еще накрытое чистой тряпицей.
Над столом лениво кружила запоздавшая муха, громко жужжа как тяжелый бомбардировщик.
У стола стоял грубо сколоченный трехногий табурет с овальной дыркой-хваталкой посередине сидушки.
На стене над столом висели потертые хомуты.
Загудел примус. На него поставили медный котелок с водой.
— Чай только морковный, — словно извиняясь, произнесла Наталия Васильевна.
— Это не страшно, — заверил я ее, улыбаясь. — У меня с собой, по случаю, пару щепоток настоящего байхового завалялось в саквояже.
Глядя на эту милосердную сестру, мне постоянно хотелось улыбаться. И я ничего не мог с собой поделать, сознавая, что выгляжу все же немного глуповато.
Наверное, и Наталия Васильевна так же себя ощущала, потому что тоже постоянно мне улыбалась.
— А где ваш муж? — просил, чтобы внести ясность в наши отношения, по крайней мере, с моей стороны. Жена боевого офицера — это святое.
— Муж мой, — вздохнула Наталия Васильевна, — зауряд-полковник фон Зайтц, командир армянской ополченческой дружины погиб в шестнадцатом году при штурме Ризе, предместья Трабзона.
— Простите, — смущенно промолвил я, снимая закипевший котелок с примуса…
— Не надо извинений, дорогой Георгий Дмитриевич, все слезы по нему я уже выплакала. Больно мне только за то, что смерть его оказалась напрасной. Товарищи все его завоевания Кемалю[9] отдали.
— А вы женаты? — в свою очередь поинтересовалась вдовая баронесса.
— Да вот как-то не сподобился, — пожал плечами.
На этом анкетная часть нашего знакомства была закончена. Мы, молча поглядывая за спящим Нахамкисом, иногда сами встречаясь взглядами, пили хороший китайский чай. Последний настоящий чай из моих запасов. Больше взять такую роскошь было негде. Но я был рад доставить этой героической женщине такое гастрономическое наслаждение. Сидел и улыбался, как дурак, любуясь, как она аккуратно ест.
Завтрак наш был вскладчину. Со стороны Наталии Васильевны была выставлена горбушка свежего подового серого хлеба фунта[10] на два, испеченного здесь же, в Лятошиновке. С моей стороны — сало, которое я прихватил из дома тайком от товарищей в фельдшерском саквояже вместе с чаем. Небольшой кусочек в четверть фунта — все, что было дома в пределах доступа без любопытных глаз товарищей.
Операцию Нахамкесу мы все же сделали. Даже с анестезией. В вещах, оставшихся от доктора Болхова, оказался пузырек с настойкой опия. Так что ранбольной не мешал мне делать с ним, что мне заблагорассудится. А заблагорассудилось мне отрезать ему обе ноги. Это было единственная возможность оставить ему жизнь. Но даже на это оставалось очень и очень мало времени.
Оба временные санитара, которых по нашей просьбе нам прислали из краснопартизанского отряда, дружно попадали в обморок как гимназистки, когда я стал пилить хирургической ножовкой кости нахамкисной голени.
— Не отвлекайтесь на них, Наталия Васильевна, — прикрикнул я на сестру милосердия. — Пусть валяются. Сейчас они мне не нужны.
Баронесса кивнула мне, в знак понимания, и протерла марлевой салфеткой мой покрытый испариной лоб.
Хотя мне приходилось на войне присутствовать при ампутациях и даже ассистировать врачам, сам я это делал в первый раз в жизни. Но решился, так как смерть товарища Нахамкиса означала и нашу с Наталией Васильевной смерть.
Я уже не понимал, где сознание гуманитария Жоры из двадцать первого века, а где сознание фельдшера Георгия из начала двадцатого. Самое интересное, что шизофрении, как двух центров управления одним телом, одним разумом, я не наблюдал за собой. Может, со стороны это было сильнее заметно?
Но в целом я с задачей справился и даже культи под протезы получились не совсем корявые. Я был собой доволен. А Наталия Васильевна смотрела на меня просто влюбленным взглядом.
— Да вы кудесник, Георгий Дмитриевич. Вы случайно не тайный профессор хирургии?
Слышать эту лесть было приятно. Особенно от нее. Человека знающего и повидавшего.
А потом начался дурдом. В прочем дурдом, как дурдом. Даже где-то образцово-показательный коммунистический дурдом имени Клары Целкин.
К нам в каретный сарай прибежал сам товарищ Фактор. Орал. Махал на нас наганом. Обзывал нас с Татьяной Васильевной по-всякому, в том числе проявив незаурядное знание русского матерного. Кричал, что мы специально отрезали ноги выдающемуся революционеру ранга Ленина и Троцкого, за что должны понести заслуженную революционную кару. Что с нас с живых шкуру спустить мало. Больше всего его бесило, что мы отрезали товарищу Нахамкесу ноги, не спросил у него разрешения. Не у «овоща» Нахамкеса, а у комиссара Фактора. И даже тыканье ему в нос отрезанной ногой с явными следами газовой гангрены этого твердолобого дурака не убедили. Большевик, одним словом.
