Артем Мичурин - Еда и патроны
Несмотря на все имеющиеся трения, работала наша команда слажено. Впрочем, иначе и быть не могло. Слаженность являлась не только условием успешного функционирования, но и физического выживания. А потому все распри и обиды на время вылазки оставались дома. Серьёзные дела обстряпывались обычно раз в две-три недели. Этому предшествовал длительный этап подготовки: слежка за хозяином выбранной хаты; выяснение, каков распорядок его дня, по минутам; тщательнейший осмотр будущего места операции; проработка плана действий. Всё по-взрослому, никаких импровизаций, никакого «авось». Наводку обычно давал Валет. Но иногда мы и сами выбирали кандидатов, если удавалось подслушать неосторожный разговор или подсмотреть характерные признаки чрезмерного материального благополучия. С уворованного и впоследствии реализованного через знакомых барыг добра, нам причиталась доля. Справедливой её назвать было тяжело, но, с другой стороны, Валет предоставлял нам кров, еду и какую-никакую видимость безопасности. Так что мы не жаловались, радостно совали в карман горсть «маслят» или пару-тройку «пятёрок» и бежали в лавку на Парковой за булками. Чёрт, мать его дери, какие там были булки! Горячие, сдобные, с румяной хрустящей корочкой. Я до сих пор помню их запах. Это запах счастья. Одна такая булка стоила как обед из трёх блюд в не самой грязной забегаловке. Сейчас я дал бы в двадцать раз больше, но их не пекут. И лавки той уже нет. И улица Парковая окончательно растаяла в хаотичной застройке…
Время в перерывах между основной работой мы посвящали работе второстепенной — облегчали упившихся в хлам посетителей многочисленных кабаков. У крыльца злачного места, дабы не вызывать лишних подозрений, крутился обычно кто-то один. Чаще всего — я, как самый зрячий и, так уж сложилось, реже всех ошибающийся насчёт перспективности клиента. Выбор был велик, и пасти всякую шушеру означало зря потратить вечер. Местные кабаки всегда славились крепостью пойла и забористостью шмали. Ходили туда в основном кампаниями, а выходили по одному. Точнее, выкатывались под увесистые пинки прекрасно тренированных вышибал. Страдальцы, не нашедшие понимания у работников злачной индустрии, делились на два подвида, и отличались один от другого характерным поведением. Первые — порожняк — имели привычку жалобно скулить и проситься назад, обещая принести деньги утром, предлагали в качестве оплаты своё вшивое шмотьё, пытались апеллировать к чувству сострадания. Эти нас не интересовали. Вторые — дебоширы — пересчитав ступени и не успев ещё толком подняться на четвереньки, тут же вспыхивали праведным гневом, молотили воздух непослушными руками, кляли обидчиков, грозили скорой расправой и, наконец, истратив последние силы, отправлялись прочь от гнезда порока. Ну а мы шли следом. Дальнейший план действий сводился к тому, чтобы сопроводить клиента до ближайшего тёмного закоулка, в коих недостатка не наблюдалось, повалить, если он ещё на ногах, хорошенько врезать по башке и снять с бесчувственного тела всё, что снимается. Задача по нейтрализации клиентского опорно-двигательного аппарата была жёстко закреплена за Фарой, имевшим для этой цели обмотанный тряпками молоток. Такая трогательная забота о сохранности чужого черепа меня всегда веселила. Фара же на все подъёбки отвечал, что делает это не из доброты, а для маскировки звука. Разумеется, столь гнилая отмазка не канала ни под каким соусом, и наш старший анестезиолог быстро приобрёл титул безнадёжного гуманиста. Прослыть святым при жизни ему мешала только природная необузданная сила, которую не всегда удавалось контролировать. Поэтому, как минимум, трижды, обмотанный тряпками боёк молотка вминал-таки хрупкие ослабленные нездоровым образом жизни кости черепа в мозг. «Несчастные случаи» очень расстраивали Фару, до такой степени, что он мог минут на двадцать уйти в себя, размышляя над содеянным.
Улов, конечно, не шёл ни в какое сравнение с тем, что приносили наши экскурсии по зажиточным домам Арзамаса, но пьяный гоп-стоп был куда безопаснее, а охотничий азарт подогревал молодую кровь до приятной не обжигающей температуры.
Хотя в плане трофеев встречались и исключения. Так, однажды, на совершенно непримечательном теле, которому по рангу был положен сточенный тесак и пара монет за подкладкой драной куртки, обнаружилась кобура с самым что ни на есть фабричным довоенным ПММ и два полных двенадцатизарядных магазина к нему. После того, как мы вдоволь нащёлкались затвором и напримеряли кобуру всеми известными способами, было вынесено решение — Валету находку не сдавать, а вместо этого спрятать её в надёжном месте, вдруг пригодится. Заговор раскрылся тем же утром. Разглядев смазку на жадных ручонках, Валет снял ремень и лиловые следы от его пряжки долго красовались у всех четверых в самых неожиданных местах.
Разумеется, не мы одни готовы были облегчить непосильную ношу культурно отдыхающих. К моменту переселения в район многоэтажек Комсомольского бульвара там уже хозяйничали две малолетние шайки, окучивающие забулдыг посменно, и терять значительную часть трудовых доходов из-за вновьприбывших им совершенно не улыбалось, что они первое время и пытались донести до нашего сознания весьма недвусмысленно. Однако несколько сломанных рёбер, выбитых зубов и колото-резаные раны филейных частей быстро убедили наших оппонентов в целесообразности мирного переговорного процесса, по результатам которого нам на откуп были отданы четверг и — несомненный дипломатический успех — суббота.
В общем, жизнь на новом месте со временем наладилась, села в колею и ни шатко, ни валко потащилась дальше. Пока однажды…
Это была осень пятьдесят шестого года. Дождливая, слякотная. Мы нарыли информацию о ценном товаре, разгруженном совсем недавно в лавке на Овражной. Партия сигарет с фильтром, настоящих, хороший табак в тонкой бумаге, два тюка. Источник был надёжный. Но действовать следовало незамедлительно, товар предназначался не для розничной продажи и, по слухам, ожидал скорой отправки в Муром.
Валет уже неделю как ушел в Сергач, улаживать расклеившиеся дела со своими поставщиками, и вернуться должен был не раньше чем через три дня. Ждать его означало — упустить весомый куш, шанс на который выпадает не так часто. Мы решили действовать. Кое-как прощупали лавку, проследили за хозяином, и той же ночью, уверившись в собственных силах, пошли на дело.
Овражная улица располагалась на краю тихого, когда-то дачного района, где и сейчас большую часть времени царили покой да благодать. Питейных заведений там не было, контингент, как на подбор, из приличных. Сколь либо оживлённых мест наблюдалось всего два: свиноферма, дававшая работу большей части здешних обитателей, и та самая лавка, в которой товара ценнее гречневой крупы сроду не водилось.
С замком чёрного хода пришлось повозиться чуть дольше обычного, но ловким пальцам Крикуна особых проблем его механизм не доставил. Дверь распахивалась наружу. Предварительно смазав петли, мы приоткрыли её до небольшого зазора, через который была хорошо видна стальная леска, тянущаяся вглубь помещения. На противоположном конце такой лесочки чаще всего располагался дробовик с УСМ куркового типа, реже — кустарный ПП. При первом открытии двери, когда хозяин выходил из дома, осуществлялся взвод. При втором открытии — спуск. Хитрая система тяг и грузов, прилаженная к самострелу, называлась «паутинкой». Такая охранная система была весьма популярна среди обывателей, радеющих за личное имущество, даже не смотря на несколько смертей вызванных забывчивостью. С боевого дежурства «паутинка» снималась секретной тягой, но можно было обойтись и кусачками. Главное — помнить о том, что спуск осуществляется не только при натяжении лески, но и при её ослаблении. Посему обрезанный конец следовало надёжно зафиксировать, пока самострел не будет обезврежен. Проделать это в одиночку — задача не из лёгких, но вчетвером — элементарно. К тому же, наличие взведённой «паутинки» являлось верным признаком того, что хозяин отсутствует, а дробовик или, тем более, ПП сами по себе были неплохими трофеями. Со временем популярность этого чуда техники сошла на нет. Плохую службу ему сослужили множащиеся самоубийства по неосторожности, и рассказы потерпевших, оканчивающиеся примерно так: «И ты ж подумай, нихера больше, суки, не взяли, а дрободан мой любимый, что в самостреле приладил, унесли!».
Внутри было тихо и темно. Хотя темнота — понятие относительное. Для меня она выражается в лёгкой размытости картины мира, чьи цвета поблекли, а тени сгладились. Осознание того, что для остальных темнота граничит со слепотой, далось нелегко. Зато сколько потом было радости, когда я ночью наблюдал за домочадцами и оставался невидим. Правда, получалось не всегда. Чувство темноты, умение оценивать её степень, пришло позже. Со временем я выяснил, что там, где мне видны не все детали, другие видят лишь контуры, а там, где лишь контуры вижу я, другие абсолютно слепы.
