Туллио Аволедо - Корни небес
— Конец прогулки, — ворчит Венцель.
Дюран показывает пальцем в одно место на карте.
— Еще не конец. Видишь вот эту развязку? Сможем добраться до нее?
Сержант чешет трехдневную бороду.
— Придется поднапрячься. Не нравятся мне трещины на тех опорах. Ну да ладно, умираешь только раз. Так ведь говорят, да?
— Только не мертвецы.
Венцель усмехается. Он ставит на понижающую передачу и начинает спускать машину по откосу земляной насыпи.
Мы спускаемся осторожно, рывками и скачками, пока не оказываемся на клеверообразной развязке. Сержант продолжает вести с лихорадочной сосредоточенностью акробата на канате. Некоторые опоры, как и мост, обвалились. Несомненно, от времени и отсутствия техобслуживания, а не в результате взрыва бомбы, которая упала далеко отсюда. Хоть и не очень далеко, так как все немногие машины, видные в свете фар, опрокинуты на бок или перевернуты. Остальные — большая часть — ржавеют в воде.
— Что это за река? — спрашиваю я Дюрана.
Он поднимает удивленный взгляд, как будто я задал ему глупый вопрос.
— Тибр.
Я смотрю на низкую, стоячую воду в десятке метров под нами. Сотни остовов легковых автомобилей и грузовиков рассеяны по руслу и берегам реки. Должно быть, взрывная волна ударила их, как кузнечный молот.
В этой реке нет ничего величественного. Видимо, выше по течению что-то случилось. Тибр занимает минимум ширины своего русла. Но любопытствовать нет времени. До рассвета остается меньше трех часов, и нам необходимо успеть найти убежище, в котором мы сможем провести проклятые дневные часы, когда солнце поражает своими смертельными лучами.
Мы спускаемся чудовищно медленно, как по минному полю. Здесь, к сожалению, гораздо опасней. Здесь нас подстерегают препятствия, способные сломать ось стальной машины, оставив нас тем самым без укрытия под опасными солнечными лучами. Мой друг, профессор Максим, сказал мне, что это следствие разрушения озонового слоя. Сначала, сразу после Страдания, люди считали, что опасность исходит только от радиации. Они думали, что для того, чтобы передвигаться по открытому пространству, достаточно датчика радиоактивности. Но это было не так. Даже в зонах, предположительно чистых от ядерного заражения, люди умирали с лицами, изуродованными ужасными гнойниками. Кожа сходила с них, как перчатка. А немногие рождавшиеся… Я видел пример на станции Аврелия.
Максим практически сразу понял, что опасность, не связанная со счетчиком Гейгера, исходила от солнца и что слой облаков, окутывавший Землю, как огромный саван, не давал защиты. Он пытался предупредить остальных, но в те времена русские не пользовались особой любовью. Профессор жил под наблюдением, запертый в комнате. Все изменилось, когда стало ясно, что Максим был прав. Что было бесполезно пытаться выращивать что-либо снаружи и что даже теплицы не спасали людей и растения от ужасной смерти.
Растения…
До Великой Скорби большинство думало, что природа переживет любую катастрофу. Что в полях снова вырастут пшеница, кукуруза, зелень. Но они не приняли в расчет еще одну опасность, настолько же смертельную, как и та, что несут воздух и свет. Год за годом посевы не приносили плодов. После Великой Скорби не было ни одного урожая, но их не было бы и при более низком уровне радиации. Поля покрылись бы сорняками. Ни одного съедобного растения. Ни одного нового урожая, если только не найти новый запас семян.
Мир был опустошен, гол. Только лед и снег мешали порывам ветра, завывавшего и носившегося по мертвым равнинам, поднять мертвую землю в пыльные бури.
Я часто задумываюсь о том, что произошло в других местах. Если Рим поразила всего одна бомба и теперь он такой, то какими же должны были стать города, на которые было направлено больше ядерных боеголовок? Что теперь с Нью-Йорком, Пекином, Москвой? Радио молчит, и наш мир ограничен горизонтом нашего зрения. Мы казались себе гигантами, а на поверку оказались карликами, нет, даже хуже — муравьями. И, глядя на убитых нами созданий, заметив свет в их глазах, я задумался: мы ли должны унаследовать Землю, и не отнято ли у нас теперь это установленное в далеком прошлом право наследования? У нас нет названия для этих созданий. Никто, насколько мне известно, не пытался классифицировать их, распределить по видам и подвидам. Некоторые из них летают, другие ползают, третьи, как Мускулы, совершенно не понятны мне. Но одно общее свойство у них есть: все они опасны. Они — угроза для человека, которого, кажется, ненавидят изо всех сил, даже при том, что похожи на нас. Даже при том, что необходимо прилагать особые усилия, чтобы не замечать в них человеческие черты.
— Хотела бы я знать, о чем вы сейчас думаете, святой отец, — улыбается Адель.
Теперь, когда Бун пересел во вторую машину, в салоне джипа стало просторней. И гораздо спокойней, особенно если не смотреть в окна и не слушать проклятия Венцеля, пытающегося объезжать препятствия, словно на гонке, ставка в которой — жизнь.
Я благодарен ей за то, что она отвлекла меня от моих мыслей.
— Я думал об этих созданиях…
— О каких именно? О люперманах или о лохах?
Я мотаю головой:
— Не понимаю вас.
— Лохи — это те, что с длинными руками и маленькой головой. Мы называем их так, потому что достаточно одного выстрела, чтобы распугать их. А вот люперманы — совсем другая история. Это твари, похожие на помесь волка[50] и супермена… Мне кажется, их поэтому так называют. Или это как-то связано со старой породой собак, которая называлась доберман… Как бы то ни было, шутка в том, что ты можешь полностью опустошить магазин, а эти так и не отступят. Мы научились стрелять им по лапам, чтобы замедлить их движение, а потом в какое-нибудь жизненно важное место. Но только не в голову. Я говорю вам это на случай вашей следующей встречи: голова у этих тварей твердая, как сталь. Чтобы пробить ее, нужен гранатомет…
— Откуда вы знаете о них так много? Я думал, вы ученый…
— Эти существа — и есть предмет моей работы. Да и потом, я в большей степени полевой исследователь, чем кабинетный ученый.
«Хаммер» опасно скользит назад при попытке переехать груду обломков. Потом он вновь обретает равновесие и встает прямо.
— Что такое? — вежливо спрашивает Адель, заметив, что я вновь погрузился в размышления.
— Я подумал… Мясо этих созданий…
Женщина широко распахивает глаза.
— О, нет! Только не это! Чистый яд. Поначалу, когда мутации еще не были столь агрессивны, некоторые пробовали питаться этими созданиями… По крайней мере, теми, что… меньше напоминали людей. Но их мясо было смертоносным. Съедавший его сразу же заболевал. И умирал.
— Вы изучали их. Вы знаете их лучше, чем я. Не могли бы вы объяснить мне одну вещь? Как могли они мутировать так сильно всего за двадцать лет? Эти создания кажутся инопланетными. Очевидно, что они происходят от какого-то животного. Но как они могли измениться так быстро?
Прежде чем ответить, Адель долго смотрит в окно. Мрак понемногу отступает, а предшествующая заре серость осаждает тьму. Колеса машины бегут все быстрей, чтобы обогнать смертельные лучи солнца.
— Я тоже часто задавалась этим вопросом, — вздыхает Ломбар, покачивая головой. — Некоторые говорят, что кроме атомных бомб были спущены и другие курки. Еще более страшное оружие. Бактериологическое. Мутагенные вещества. Вполне возможно… Но дело в том, что, по моему мнению, логического объяснения не существует, если только Дарвин не ошибся.
— В каком смысле?
— В том смысле, что эволюция не так неоспорима, как думал он. Что тут могут оказывать влияние другие… силы.
— Другие силы? Что это значит? Какие силы?
— Возможно, вы лучше меня подкованы для того, чтобы отвечать на подобные вопросы.
Я раздумываю над ее странными словами, когда Дюран оборачивается назад, беря в свою руку правую руку Адель.
— Кажется, нам повезло. Видите вон ту башню?
Он показывает на странную нетронутую с виду конструкцию в форме гриба на длинной ножке, возвышающуюся над окутанными снегом руинами маленького города. Достаточно внушительную для того, чтоб выделяться в поднятом ветром мелком снеге.
— Что это?
— Башня акведука. Мы будем там меньше чем через двадцать минут. Если, конечно, богу будет угодно. Помолитесь, чтобы нам не потребовалось сильно больше, потому что мы должны пополнить запасы и подготовиться к ночи.
Венцель прибавляет скорость, пользуясь тем, что этот участок дороги ровный и свободен от остовов машин.
Вокруг нас не видно ничего живого. Дома простой одноэтажной городской постройки окружены ржавыми оградами. Многие здания сгорели, у других нет крыш.
— Ну, это еще ничего, — бормочет Адель.
— Что…?
— Есть хотя бы башня акведука. Я бы не вынесла ночи в одном из этих старых зданий. У меня от них мурашки по коже.
