Алекс Орлов - Сокровища наместника
Горожане предпочитали не жечь масло и ложились с темнотой, а приезжие спешили из города, чтобы не попасть в лапы ночным грабителям — стопперам.
Приказчик из гостиницы, встретив посетителей на пороге заведения, внимательно прочитал написанное в бумажке, потом убрал ее в карман и сказал:
— Господин Бомур написал только про одного человека, а вас тут двое.
— Ничего страшного, дай что положено одному постояльцу, нам и так сгодится, — ответил Мартин.
Приказчик немного подумал, потом согласился:
— Хорошо, господа, следуйте за мной. У нас как раз имеется комната с кроватью и широкой лавкой, на случай если постояльцам требуется рядом слуга. Еще одного белья на лавку я вам, конечно, не постелю, но соломенный тюфяк дам, поскольку хозяин написал, что гость его друг. Это ведь вы Мартин, правильно?
— Да, Мартин — это я.
Они прошли по чистому коридору, выстеленному деревенскими ковриками.
— Вот сюда, пожалуйста.
Приказчик отворил дубовую дверь, за которой оказалась комната приличных размеров. Имелось окно с кованой решеткой, прикрытое льняными занавесками, шкаф из некрашеных досок, такая же кровать и большая лавка у стены напротив — все как обещал приказчик.
— Таз и кувшин с горячей водой для бритья и умывания приносят утром, а вечером можно освежиться из бочки возле конюшни, там всегда чистая вода, мы ею лошадей поим.
— А насчет покушать? — спросил Мартин.
— Ужин принесут через час или даже пораньше. Если за деньги, можете заказать дополнительную еду.
— Какую?
— Есть пшенная каша, вчерашняя. Чечевичная похлебка, тоже не свежая, но мы прокипятим.
— И сколько все это будет стоить?
— За пять денимов будет большая горка каши с толоконным маслом и полмеры чечевичной похлебки.
— Кипяченой, — напомнил Мартин.
— Кипяченой.
— Она у них несоленая, так много не съешь, — заметил Циркач.
— Сколько у вас соль стоит? — спросил Мартин.
— Ну, если на все блюда — два денима.
— Хорошо, как принесете, я буду готов рассчитаться. Кстати, как насчет фонаря?
— Ну, про фонарь ничего не было написано, но ненадолго могу принести.
— Принесите, а то в темноте плохо кушается.
— В темноте только воровать хорошо, — добавил Циркач и хихикнул. Его настроение начало улучшаться. Он сел на лавку, проверил ее надежность и вздохнул.
— Не переживай, если ты принял решение, то уже неважно, что они о тебе думают, — сказал Мартин, присаживаясь на кровать. Потом провел по покрывалу ладонью и улыбнулся.
— Отвык за двадцать лет? — спросил Циркач.
— Отвык. Если солома была свежей, а не трухой с насекомыми, то это уже было хорошо.
— Двадцать лет, — Циркач покачал головой. — Такое даже представить невозможно.
— После виселицы даже Угол казался удачей.
— После виселицы?
— Да, сначала приговор наместника был таким. Но веревка оборвалась, и согласно старому обычаю смертную казнь отменили, но заменили бессрочным содержание в Угле.
В дверь постучали, и Мартин с Циркачом одновременную положили руки на кинжалы, но это был приказчик с деревянным ящиком для переноски горячей еды.
— А вот и я, господа. Принес вам полный набор — угощение от хозяина, а также добавку. Приготовьте семь денимов, пожалуйста.
И приказчик начал раскладывать ящик, отчего по комнате поплыли аппетитные ароматы, а сам ящик превратился в небольшой стол.
— Вот, извольте! — произнес он, довольный произведенным эффектом. — Это наш плотник придумал — Лаубин, из заречных.
Мартин отдал семь денимов, и приказчик ушел.
— Эх, а хозяйское-то угощение смотри какое!.. — сказал Мартин, приоткрывая крышку над блюдом с картошкой и бараниной. — Двигай сюда лавку.
Помимо еды, здесь оказалось одно непонятное блюдце со сложенной вчетверо мокрой тряпочкой.
— Что за дело такое? — спросил Циркач, ткнув тряпочку пальцем, который потом лизнул.
— Ну и как? — спросил Мартин.
— Никак. Что это может быть?
— Это, наверное, руки вытирать.
— Думаешь?
— Ну жрать-то ее точно нельзя, — сказал Мартин, разворачивая тряпочку. — Я тут у хозяина пирогом угощался, так он такой же штукой рот вытирал и руки, но та тряпка была сухая.
— Может, высохла просто?
— Может, высохла. Значит, и мы будем вытирать руки и рот.
— Ага.
Начали они с чечевичной похлебки, присаливая ее из крохотной солонки — озерная соль в городе стоила дорого. Можно было, конечно, попросить простую, выпаренную из морской воды, но она имела другой вкус.
Не привыкший много есть Мартин вскоре сдался, а Циркач не переставал сменять тарелку за тарелкой, пока все они не оказались пусты. В конце он выпил оставленную ему восьмушку кислого пива и, сытно рыгнув, признался:
— Знаешь, Мартин, я хоть и фартовым вором был, но вот так еще никогда не обжирался.
— А что так, жадничал?
— Нет. Ты же знаешь, как у воров бывает, ты все время на стреме, все время ноги в руках держишь. Если даже деньга в кармане звенит, опасаешься, что выскочат стражники или там шайка Носатого налет сделает.
— А здесь ты ничего не боишься?
— А кого мне здесь бояться? Ты мог меня убить, но не сделал этого. Стражники сюда не прибегут, Носатый не прорвется. Я первый раз чувствую себя спокойно, даже не верится. И вот что, Мартин, спать уже хочется — сил нет. Передрейфил я перед нашим знакомством, а потому умаялся. Вот, возьми мой кинжал и спрячь подальше.
— Я тебе доверяю.
— А я хочу, чтобы ты не просто доверял, но и спал спокойно.
— Ну хорошо, — сказал Мартин, принимая у Циркача его оружие. — Спокойной ночи, Циркач.
— Я вообще-то Ронни.
— Спокойной ночи, Ронни.
В дверь снова постучали.
— Кто там? — спросил Мартин.
— Это я, — отозвался приказчик и зашел в комнату. — Посуду забрать и поставить ночной горшок. Вам все понравилось?
— Да, очень даже довольны, — сказал Мартин и, взяв солонку, вытряс на ладонь остатки соли и забросил в рот.
42
Утром Мартин с Ронни вставать не торопились, спешить им было некуда. Поочередно справив малую нужду в горшок, они дождались прихода работника, который принес горячую воду с пучком мыльной травы и забрал горшок.
— Погода нынче хорошая, — сказал Ронни, выглядывая в окно.
— Ты умываться будешь?
— Не, я непривычный. Мне бы пожрать.
— Я тоже непривычный, но раз воду принесли, надо использовать. Пожалуй, я побреюсь.
— А бритва?
— У меня есть хороший набор. Могу одолжить — ты бреешься?
Ронни провел ладонью по своему еще юношескому подбородку и сказал:
