Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании
39
Ф. сразу понял, что промахнулся. Еще когда стрелял, уже знал, что промахнулся. Он бы согласился попасть хоть в кого-нибудь, пускай не в комиссара, вовсе не обязательно было попадать в комиссара, а так вот было обиднее всего. Выстрел его могли все же заметить, сказал себе он, и уж, во всяком случае, не могли не услышать те, кто был в соседнем помещении. Ф. бросил бесполезную картонную трубку, спрятал пистолет за пазуху и метнулся к выходу. В коридоре у двери он столкнулся с кем-то, Ф. не стал разглядывать с кем.
— Чего это было? — спросили его.
— Кресло опрокинул! — огрызнулся Ф. и поспешно зашагал по коридору, и вдруг увидел Ш. и Ротанова, навстречу идущих.
— А-а, Ф.!.. — заголосил Ротанов, разводя руки в стороны, будто для объятий. — Ты до сих пор еще живой?..
— Здравствуй, Равиль, — сухо говорил Ф. — Давно тебя не видел.
— Надеюсь, ты не скучал здесь без папочки? — скривил физиономию Ш.
— Как раз напротив. Это было время мистических развлечений и житейского самоусовершенствования, — нетривиальным своим голосом Ф. говорил.
— Не обращай внимания, — успокоил Ротанова Ш. — Это у него с детства так.
— А что? Ушибли, что ли? — поинтересовался тот.
— Нет. Дурная наследственность и запущенное воспитание, — тут же нашелся неугомонный Ш.
Все трое быстро зашагали по изогнутому бесконечному коридору.
Когда они добрались до автомобиля Ш., будто застывшего и осиротевшего за время отсутствия его седоков, Ф. уступил свое место спереди Ротанову, сам же, переложив несколько мешков, устроился на заднем сидении; так и сидел, с обеих сторон зажатый, и лишь положил локоть на мешки.
— Куда ехать? — спрашивал Ш.
— Прямо, — махнул рукою Ротанов. — Я буду показывать. Вообще-то полагалось бы завязать вам обоим глаза.
— Во-во, мы бы и доехали тогда, — возразил Ш., - аккурат до первого столба.
— Как вы меня отыскали, кстати? — полюбопытствовал Ротанов.
— У нас свои источники конфиденциальной информации. Правда, Ф.? — Ш. говорил и глазом не сморгнув, и бровью не поведя.
— Я бы сказал не источники, — отозвался Ф. — Артезианские скважины рассудительности.
— Справедливое уточнение, — кивнул головой Ш.
— Какие вы оба… — поморщился Ротанов. Но продолжать не стал, промолчал все ж таки. Он сидел с барской небрежностью и с горделивым безразличием эксклюзивного седока.
Ш. выехал на проспект, который на небольшом протяжении был также и набережной, а после углублялся в застроенный полупромышленный массив. Отдельные жилые дома здесь выглядели бельмами; стояли казармы курсантов с плацем, банею и учебными корпусами, и все огражденное бетонным забором. Потом начинался завод с высокой и закопченною трубой красного кирпича. По другую сторону дороги сквер, будто бы даже и живописный, сменился довольно скоро пустырем, вполне отвратительным. Ш. свернул направо, как ему указал Ротанов, здесь потянулись жилые дома, с фасадами обшарпанными и замызганными. Штукатурка никак не хотела держаться на ветхих стенах, и тут же местами обломки ее украшали тротуары. Редкие прохожие попадались на улице, и все шли деревянными и озабоченными походками своими, держась близ стен домов, чтобы не быть забрызганными проезжающим транспортом. Далее улица под острым углом расходилась на две других, Ротанов указал на левое ответвление, и Ш. безропотно свернул туда, куда ему было сказано. Здесь сам черт ногу сломит и голову заморочит, говорил себе Ш., и, пока возможно, уж лучше действовать без размышлений, еще себе говорил он.
— Властям теперь приходится лавировать, — говорил Ротанов, будто в продолжение неоконченного разговора, хотя и не было никакого неоконченного разговора, или, во всяком случае, Ф. о том не было известно ничего. — Вот они теперь и заигрывают с народом.
— Ну а старикашки-то тут при чем? — спрашивал Ш.
— Ну, — развел руками Ротанов, — тоже не совсем бесполезная категория.
— Я не совсем понял, — так же и Ф. вставился в беседу, — куда мы сейчас едем.
— Ко мне пришел твой друг, — немного помолчав и поморщившись от бестактности вопроса, говорил Ротанов, — и предложил мне кое-что купить у него. А у меня нет денег. У меня их вообще нет. У меня их, тем более, с собой нет…
— И Равиль предложил съездить к его земляку, — Ш. говорил.
— Их два брата: Ильдар и Икрам, — пояснил Ротанов.
— Мы едем к Ильдару, — Ш. говорил.
— Хотя я рекомендую вам обоим навсегда потом туда забыть дорогу, — говорил еще Ротанов.
— Что до меня, — Ф. говорил, — то я еще в детстве даже в булочную ходил с компасом.
— Собственно, если ты не хочешь ехать, мы можем высадить тебя, и ты пойдешь пешком, — вставил еще Ш.
Ф. оскалился лицом своим скудным, полупрохладным; он не поверил приятелю своему. Больше всего тот не хочет, чтобы я сейчас вышел, говорил себе он, и всего лишь боится вспугнуть или сглазить желанное и неустойчивое. В сущности, это всего лишь доказательство от противного, от очень противного, от гадкого и омерзительного, Ф. себе говорил.
Опять потянулись заводские кварталы, грязь и смрад здесь утвердились на улицах и в переулках со всей их заскорузлой определенностью. Здесь воняло жженой резиной, далее — парфюмерией и ее производством, животным жиром, потом неожиданно возникали кондитерские запахи, и уж омерзительнее этого что-то и придумать было трудно. Потом они переехали через небольшой горбатый мостик над мутной, худою речушкою с темной густой безобразной водой. Далее за деревянными и бетонными заборами укрывались складские территории, чернели плоские невысокие бараки, возвышались выпуклые ангары. Наконец, Ротанов указал на узкий едва заметный проезд между двумя заборами, Ш. свернул в этот проезд и метров через сто затормозил возле железных ворот по знаку Ротанова.
— Кстати, — сказал еще Ротанов, — постарайтесь на этой территории ничего не говорить о «голубых».
Ш., хмыкнув, головою кивнул.
Ф. тяготился временем текущим и дорогой продолжающейся или хотя бы даже дорогою пресекшейся, и тяготился всем продолжающимся и всем пресекающимся, и всем, что длится и что завершается, и мыслью своей тяготился и ощущением всяким, и отягощением своим также и, быть может, более всего даже тяготился Ф. В сущности, он, конечно, напрасно родился и уж, тем более, напрасно, абсолютно напрасно продолжал жить. Карьера радости не состоялась, несомненно, в страхе или в тоске каждый был за себя самого, каждый был наедине с самим собою, а прочее ему было уж все равно.
— Я бы все-таки мог изобрести новые «Песни Мальдорора», если бы не был в таком духовном цейтноте, — иронически говорил себе Ф. с внезапным сознанием своей мгновенной внутренней метафизики. Ф. себе говорил. — Впрочем, не я один закоснел в своем бедствии. Ныне и мир в таком же цейтноте. — После он хотел, будто ластиком, стереть последнее из своих прозрений и свое смутное, полузрелое рассуждение, которые он вовсе удачными не считал, но позже передумал и оставил, как есть.
40
Стадион опустел. Хмурые уборщики ходили между скамей на трибунах и собирали пустые бутылки, банки из-под пива, обрывки газет, овощные огрызки, мятые бумажные стаканчики и иной однообразный, разночинный мусор. Был уж разгар дня муторного, холодного и безнадежного. И вот наконец настало время Иванова с Гальпериным. Комиссар велел Кузьме все здесь заканчивать поживее, и сам уехал. Девять трупов были уложены на поле лицом вниз, и двое бойцов, оставленных под началом Кузьмы, снимали с них наручники. Рабочие разбирали бесполезную теперь дощатую стенку. Иванов ходил между трупов, любуясь ими, изучая их и бормоча что-то про себя, едва шевеля губами. Гальперин под диктовку Кузьмы записывал в тетрадь данные расстрелянных; рост и вес его пока не интересовал, это они потом измерят сами, он же записывал в отдельных столбцах имена, фамилии, национальности, а также краткие комментарии: чем тот занимался при жизни, что натворил.
— Ну что, у вас сегодня праздник? — с усмешкой двусмысленной Кузьма говорил, когда к ним Иванов подошел.
— У нас каждый день — праздник, — отвечал тот. — Для нас работа — праздник.
— Одно дело делаем, — говорил Кузьма.
— Каждый по-своему, — бодро подтвердил Гальперин.
— Там вон у бабуськи какой-то плохо стало с сердцем, — сказал еще Кузьма. — Видишь, «скорая» ковыряется.
— Пойду узнаю, что там, — решил Иванов.
Он направился к трибунам, возле которых стояла машина «скорой помощи» с включенною мигалкой. Двое санитаров как раз в это время поднимали носилки с лежащею на них бледной старухой. Они понесли носилки в машину. Пожилой врач складывал в сумку свой испытанный инструмент.
— Крепитесь, мамаша, — сказал Иванов, сочувственно похлопав старуху по ее серой озябшей руке. — Дышите глубже.
Глаза старухи были закрыты, и ни единым движением та не откликнулась на заботу психолога. Врач подошел к Иванову.
